Севастопольская хроника (Часть 1)
Шрифт:
…Ворков никогда не верил в предчувствия, в сакраментальные цифры, в понедельники, в приметы. На борту «Сообразительного» он увидел условный номер, ну, какие бывают на всех военных кораблях всего мира, – номер на его миноносце – 13. Ну и что ж такого, он сам родился тринадцатого! Но вот что-то, какое-то инстинктивное беспокойство остановило его, когда он готов уже был ступить, то есть сделать первый шаг на новом корабле.
Он не задумывался ни тогда, когда ему предложили пойти на новый миноносец, ни тогда, когда беседовал в штабах, – иерархия на флотах длинная,
«СООБРАЗИТЕЛЬНЫЙ» – да ведь к миноносцу с таким названием будет особое отношение: будет корабль показывать образцы флотского искусства, его имя будут произносить с уважением, а при любой неудаче (на вершок ближе подошел к стенке, швартовый конец не так ловко бросил) оно будет произноситься в лучшем случае с иронией…
Не-ет, какой тут, к черту, отдых! С первой же секунды жизни на новом корабле не будет у Боркова ни минуты покоя, все время будет отдано ему, чтобы имя корабля никогда не было запятнано.
Вот с этого момента и началось создаваться то, что в будущем будет названо как «везенье». Я взял это слово в кавычки, а оно будет произноситься всеми без них: многие с искренней наивностью будут верить в то, что эсминец «Сообразительный» действительно везучий, а его экипаж и командир действительно в рубашке родились.
Севастопольский журналист Дмитрий Ткаченко рассказывает следующий эпизод. Как-то у адмирала флота Сергея Георгиевича Горшкова спросили:
– Правда, что «Сообразительный» провел в море почти двести суток и даже не знал среднего ремонта?
– Да, это факт.
– И за всю войну не потерял ни одного бойца?
– Больше того, на корабле не было даже раненых.
– Что же это – военное счастье?
– Бывает и такое. Но ведь повезти может раз, другой, третий, а «Сообразительный» за время войны совершил двести восемнадцать боевых выходов. Главное не в везении, а в умении людей, в распорядительности и находчивости командира.
Два эпизода из боевой истории эскадренного миноносца «Сообразительный» промелькнули в памяти с космической скоростью, а на бумаге, словами, оба эти эпизода выкладывались как на сложном большом, мозаичном панно – долго, трудно, а порой даже мучительно. Особенно тяжело было, когда под руками не оказывалось необходимых слов.
Да и много ли в языке человеческом слов, которыми можно было бы сказать о мастерстве так, как оно заслуживает этого?!
Я заговорил о мастерстве потому, что мастерство подняло человека в далекой юности с четверенек. Весь путь восхождения человека от питекантропа до космонавта был обеспечен только мастерством, а не везеньем или там счастьем!
Без мастерства первому человеку нельзя было убить птицу из лука, поймать зверя волосяной петлей… Особенно нужно было мастерство в войнах. Мастерство в войнах – колыбель победы. Именно здесь умение оборачивалось победой, а неумение – напрасной кровью.
После войны я видел, как умелые руки мастеров возрождали жизнь, строили дома в деревнях; в начале этой повести я уже упоминал о том, что во время гитлеровского нашествия в нашей стране было разрушено 70 тысяч сел и деревень. Если предположить, что в каждой деревне, каждом селе в среднем было тридцать дворов, то построить надо было два с лишним миллиона домов. То есть выстроить дома почти что для целой Финляндии!
Дома эти построены, и в большинстве своем лучше старых. В иных деревнях, особенно в Калининской области, стоят новенькие домики, молодые, чистые, стройные, как невесты; на крыльцах, над горницами висят вологодскими кружевами деревянные карнизики и подзоры, сделанные топором, ножовкой да долотом. А какие изузоренные наличники обрамляют окна, какие солнца красные на слуховых фасадных оконцах!
А деревянная кладь какая! Бревно в бревно, сучочки удалены так, что под птичий глаз выглядят, каждое бревнышко паклей, в крутой жгут свернутой, подбито – непроходимые для лютых зимних ветров стражи.
А строили дома на виду у всех, как будто здесь все настолько просто: свалят в кучу бревна, кирпич, песок, глину, цемент… Придут люди, сделают траншейки и выкладывают фундамент либо столбы каменные. А другие в это же время ошкуривают бревна, режут их по нужным размерам, стесывают сучки и наросты разные, вырубают пазы, пробивают желобки для того, чтобы бревно на бревно потеснее легло.
Сруб кладет артель дружно, ладно – люди лазают по стенам, как пчелы по улью.
Когда кончится кладка бревен, сруб «связывается» верхним венцом. Затем кладут матицы, возводят стропила, стелют потолок, сшивают стропила деревянным шипом, делают обрешетку под крышу. Перед приходом кровельщиков явится печник, он сложит красивую печь и вытянет трубу на семь дымов, чтобы печь «брала фунт дров, а давала пуд жару». Теплый, светлый, уютный и экономичный дом могут поставить лишь мастера.
Писатель-мастер, что и каменщик, кладет свое «здание» по словечку, а раствором ему служит мысль. Материал на редкость дефицитный в эпистолярном искусстве.
Внешне в литературной работе как и на любом строительстве: сначала подвозится материал – примерно тысяч сорок слов (у Тургенева, говорят, на письменном столе всегда находилось до шестидесяти пяти тысяч слов!), записные книжки, ворох белой бумаги и перо – этот писательский мастерок. Можно и начинать.
Старые мастера говорили: если ты хочешь, чтобы твое произведение согревало читателя, гори сам во время творения его.
Старые мастера требовали, чтобы слово добывалось в муках. Творческие муки – главный стимул истинного мастерства.
Старые мастера учат, что искусство лишь тогда может называться этим словом, когда не нарушается сообразность частей и соблюдается гармония развития идеи и образа.
Произведение – что яблоко: сначала – цветок, потом завязь, рост плода, налив и, наконец, созревание.
Стоит природе нарушить одну из этих стадий, и вас передернет от горечи при вкушении незрелого плода.
Нам всегда кажется, что талантливая книга сделана с доступной для всех легкостью.
А видел ли кто-нибудь, как перо плачет?