Севастопольская хроника (Часть 2)
Шрифт:
Вологодчина никогда не славилась моряками, в гербе ее – масло сливочное да кружева… Моряки шли из соседней северной области, из Задвинья, с берегов Белого моря и Ледовитого океана, из трескоедного царства. Там моряк начинался с младенчества, как говорится, кончал грудь сосать и за весла садился…
А на Вологодчине как везде: покосы, пахота, жатва, рубка леса, сплавы… В годы юности Глухова молодые люди занимались этими делами до самого призыва в армию. Лишь небольшая часть сельской молодежи уходила в города либо на железные дороги. Школу не каждый посещал. И сам Митя Глухов недолго за партой сидел, пришлось определиться чернорабочим на маслозавод: дома-то кроме него еще трое белобрысых. Каждому немного, но кусок хлеба каждый день дай. Да и молочка – тоже. А откуда возьмешь? Отец ушел в 1914-м на войну и не вернулся.
Как жилось тогда в деревне солдатской вдове, знает лишь тот, кто до самых заморозков сам босиком да в цыпках бегал.
Однажды с завода Митю Глухова послали с подводой к Шексне, сдать на пароход масло.
Привез.
Сдал.
Пока выписывали документы, прикрутил лошадь – и на пароход посмотреть.
Проходя мимо люков машинного отделения, глянул вниз и замер: машинисты, сверху казавшиеся черными, как негры, ловко орудовали возле машины – одни огромными ключами отвинчивали какие-то гайки, другие лазили среди шатунов и мотылей с длинноносыми масленками.
Мальчонку заметил механик «Перекатного» – по острому взгляду парня сразу понял, не зря белобрысый прилепился к люку и глаз с машинистов не спускает, подмигнул и крикнул: «Что, нравится?»
Можно было и не задавать этого вопроса – все было написано на лице мальчугана: и удивление, и восторг.
Механик, вытирая руки грязными концами, вылез наверх, подошел к пареньку, спросил, чей да откуда, есть ли отец, и затем хмыкнул и сказал: «Знаешь, сам Бог тебя послал к нам… Масленщик нам нужен! Пойдешь?.. Ну что тебе твой маслозавод? Ты там кто?.. Поднять да бросить!.. А тут со временем машинистом станешь… А если башка не мякиной набита, допрешь и до механика…»
Митя и не помнил, как пригнал лошадь на маслозавод и как дома очутился. Мать услыхала о его планах – в слезы.
А успокоившись, вздохнула, посмотрела на сына, будто и в первый раз заметила, что он уже не маленький, и сказала: «Что ж, сынок, отца нет, быть тебе за старшого… Иди на пароход, может, он тебя в люди и выведет…»
На «Перекатном» и люди нашлись хорошие, и у механика водились книги.
Глухов быстро освоил и все точки и приемы смазки движущихся частей машины.
Свободное время отдавал чтению. Читал запойно.
Книги вызвали желание учиться. Как-то сказал об этой своей мечте в комсомольской ячейке. Секретарь посмотрел на него и по сосредоточенному взгляду парня и по плотно сжатым губам понял – этот не отступится. Обещал помочь.
Прошло немало времени, а секретарь не приходил на «Перекатный». И вдруг явился. Подмигнул Дмитрию, но не остановился, а прошел к механику, от него, спустя время, к Глухову и с ходу, безо всякой политики, не расспрашивая, мол, «как живешь, не обижают ли?», предложил пойти учиться в областную совпартшколу.
Глухов чуть не вскрикнул от радости, но сдержался и согласился так, будто это не ему, а секретарю нужно было идти в совпартшколу.
…После совпартшколы захотел дальше учиться, но тут пришло требование из ЦК комсомола: нужен был энергичный и самоотверженный парень для работы среди молодежи в Средней Азии. Вологодский обком ВЛКСМ предложил кандидатуру Дмитрия Глухова.
Через две недели Глухов вышел из скорого поезда в Ташкенте, сел на извозчика и покатил в Средазбюро ЦК ВЛКСМ. Думал, что тут же его и пошлют на работу, но ему посоветовали отдохнуть с дороги и немного осмотреться, а тем временем и вопрос решится.
У него голова кружилась, когда ходил по старому Ташкенту, – жара, а мужчины в теплых халатах да еще в козловых сапогах с галошами на теплой байковой подкладке.
Лица заросшие, а головы наголо выскоблены.
Ездят на ишаках.
Ишак не больше теленка, а на нем дядька пудов на шесть, ноги за землю цепляются, да еще за спиной огромные мешки вперекидку. Какой клевером набит, а какой и арбузами. А ишачок, словно железный, трусит себе, будто на спине у него ничего нет.
Местных женщин лица, сколько ни бродил по старым кварталам и по базару, ни одного по видел. Идут какие-то фигуры, закутанные в балахоны с головы до пят. А там, где лицу быть, сетка из конского волоса, да такая частая, сомнение берет, проникает ли через нее воздух…
Его назначили в Самарканд. Тут все выглядело совсем как в «Тысяче и одной ночи»: и голубые шатры мечетей, и дивные минареты, и расписной майолики аркады, и ниши, и нетленной резьбы двери, и волшебной ковки решетки, и широкие площади… А какой базар в Самарканде! Ходил, и душа буквально таяла от восторга и удивления.
В свободный от работы час толкался среди узбеков либо на базаре, либо в чайхане. Присматриваясь, понял, что без языка, без знания обычаев толку не будет. Да и вид надо менять. Против нового узбеков восстанавливают муллы да ишаны, и поэтому один вид человека в европейской одежде отпугивает – надо самому стать похожим на узбека.
Купил халат, чалму, тюбетейку, ичиги и нумалак. Тут же на базаре узбек парикмахер бритвой счистил с головы Глухова белесые волосы.
Больно было страсть как!
Он же, чертов сын, должен был сначала машинкой пройтись, а потом уже подчистую бритвой. А он нет! Побрызгал нестриженый волос водой и вроде бы массажик сделал, потер волосы слегка, затем взял бритву, похожую на обломок косы, и начал скрести…
Когда встал с табурета, головы не чувствовал – на плечах не голова, а пылающий костер.
Не меньшие муки испытал, когда для закалки босиком по горячему песку ходил, водой себя ограничивал и к узбекской одежде привыкал. Но более всего невзгод выпало, когда обучался езде на ишаке.
Осел и увозил его не туда, куда нужно было, и часто сбрасывал наземь, и брыкался.
Не сразу Глухов привык к климату, к бешеному нраву местных блох, к непривычной еде, к своеобразию обычаев и нравов, к жестокой власти Корана.
Однако время и его собственное упорство работали на него – через полгода, встретив Глухова на улице шагающим или едущим на ишаке, вряд ли кто смог бы отличить его от арбакеша или от машкоба (водоноса).