Севастопольская хроника
Шрифт:
Грушин приподнялся и энергично покачал головой.
– Ну шут с вами, – сказал Синявин, – вам же хуже будет. А таранька-то чисто балык!
Ел он степенно, со смаком, медленно разжевывая, аккуратно подбирая крошки и со свистом обсасывая косточки.
Большинство командиров, следовавших на «Ташкенте», впервые плыли морем – для них все здесь было в диковинку. С жадным любопытством они наблюдали слаженную до тонкости четкую работу моряков.
Родной стихией большинства была земля. Они там все знали, и как надо вести себя, когда на окоп ползут танки и авиация обрабатывает передний край. Там было все привычно, а тут ново, сложно и коварно.
За
Детство капитана Семеко протекло среди якорей и просмоленных канатов, он вставал и ложился спать под звонкий бой склянок. Рано научился плавать. Знал каждую бухту, все отмели, где хорошо ловились султанка и барабулька. Ловил крабов, собирал креветок под причалами, нырял за монетами и прыгал ласточкой с подножья памятника затопленным кораблям.
…Закат угасал медленно. Край неба, полыхавший ярким пламенем, с каждой минутой суживался. Нежная просинь начала окутывать небосклон. Но на море все еще было светло. От быстрого хода на палубе становилось зябко, и капитан Семеко, еще слабый, как я успел узнать, после полуторамесячного пребывания в госпитале, заколел на свежем ветру. Однако уходить в помещение ему не хотелось: в кают-компании, где Семеко провел предыдущую ночь, было душно. Кают-компания – просторное помещение с картинами на стенах, диванами и удобными кожаными креслами – была заполнена командирами стрелковой бригады. Рядом с Семеко коротал ту ночь молоденький лейтенант Ворожейкин. Высокий, голубоглазый, стройный юноша, только что окончивший артиллерийское училище и, к зависти товарищей, получавший назначение в осажденный Севастополь. Училище базировалось где-то на Волге. Ворожейкин добирался до Черного моря много дней, измучился и теперь вторые сутки наслаждался отдыхом.
Капитан Семеко сказал мне, что ему после госпиталя стал неприятен прокуренный воздух. Осмотревшись, он заметил свободное местечко у минных аппаратов и остановился: «Вот тут я и отдохну Через шесть-семь часов “Ташкент” придет и Севастополь, и кто знает, позволит ли там обстановка отдыхать»…«Бери, что положено, – сказал мне интендант, когда я, получая сухой паек, отказывался от соли, лаврового листа, макарон. – Бери, – говорил интендант, – шоколадом заменять не буду. Положен лавровый лист – бери. Положены хромовые сапоги – бери, а положены кирзовые – хромовые не получишь». Итак, бери, что положено! – воскликнул он, садясь в подветренное место. – Положен отдых – отдыхай!»
Поход проходил спокойно. Очевидно, немцы опять прозевали «Ташкент»: это было с ними не раз. Подводные лодки вряд ли сунутся: у лидера надежная охрана, два миноносца шли параллельным курсом, чуть-чуть в сторонке. Они, как автоматчики, бросались то туда, то сюда. «Ташкент» дрожал от сорокадвухузлового хода. Из горловин вырывался такой шум, будто где-то рядом низвергался горный водопад.
Я с восторгом смотрел на то, как клокотала за кормой вода. «Ташкент» самый быстроходный корабль Черноморского флота. На флоте, да и в приморских городах столько ходит рассказов о его смелых походах. Его называют и «голубым дьяволом», и «неуловимым», и даже «смерчем». Все, кто получал назначение в осажденный Севастополь или эвакуировался оттуда, стремился попасть на «Ташкент». Несколько воздушных эскадрилий, и в том числе торпедоносцы, подводные лодки, а также отряды итальянских торпедных катеров, которыми командовал князь Боргезе, охотились за «Ташкентом». Но он всякий раз дерзко и, я бы сказал, не без рискованной лихости прорывал сети воздушной, надводной и подводной блокады
…В бою быть зрителем – значит ощущать себя беспомощным. Именно такое чувство, не знаю, как других, охватило меня, когда немецкие самолеты появились над кораблем. Каждый краснофлотец, старшина и командир боевой части, даже кок, вестовые – все были при деле, все по боевому расписанию находились на местах. Вестовой кают-компании, который несколько минут тому назад разносил чай, теперь подавал снаряды, кок исполнял обязанности санитара, и только все мы и следовавшие в Севастополь красноармейцы, морские пехотинцы, армейские командиры были не у дела.
Стрелки оживленно обсуждали каждый маневр корабля, когда на «Ташкент» начали наваливаться торпедоносцы.
Самолеты летели низко – их хорошо было видно. Издали они походили на водяных пауков с двойным брюшком. Они как бы прыгали с одного гребня волны на другой.
Торпедоносцы не обладали той маневренностью, на которую способны бомбардировщики. Их тактика заключалась в том, что они долго высиживали на воде, пока на курсе не показывался корабль. Тогда они взлетали и шли наперерез. Их атаки начинались либо в вечерних сумерках, либо на утренних зорях.
Мы насчитали четыре самолета. Торпедоносцы, видимо, решили взять корабль в клещи. На «Ташкенте» взвился сигнал: «Миноносцам открыть заградительный огонь и вести маневр самостоятельно».
Загремели выстрелы. Пушки били компактно. Один из торпедоносцев поспешно сбросил торпеду. Ее хорошо было видно. Она, отфыркиваясь, шла, как морская свинья.
Ерошенко нажал на ручки машинного телеграфа, и «Ташкент» вздрогнул и попятился назад. Торпеда прошла мимо носа корабля всего лишь в несколько метрах от него.
– Обратно к Антонеске пошла, – сказал Синявин.
Хотя торпеда и пошла в «божий свет», однако я был поражен бледностью Ерошенко, неотрывно смотревшего на левый борт.
– Вот эта, товарищ капитан, кажись, наша, – объявил Синявин.
Семеко обернулся. Синявин нервно подкручивал усы. Рядом стоял бледный Лычков. Торпеда неумолимо двигалась на корабль. Еще две, максимум три минуты, и случится то, что… Я не успел даже мысленно произнести то страшное слово, корабль вздрогнул, весь груз и снасти на нем задребезжали от крутого поворота влево, и все, кто был на палубе, радостно ахнули: торпеда прошла по борту корабля на расстоянии двух-трех метров. Было ясно видно еще черное, стальное, жирное от смазки тело.
– Значит, не зря моряков кормят хлебом с маслом, – облегченно вздохнув, сказал Лычков.
– А ты думал, только пехота и воюет? – спросил Синявин.
Разговор этот велся громко, в воздухе стояла неумолкаемая канонада. Ерошенко сделал еще два крутых поворота. Пальба прекратилась. Торпедоносцы скрылись за горизонтом. Но тишина стояла недолго: в небе появились бомбардировщики.
В первый момент я поддался страху – у меня до унизительности заметно дрожали руки.
Расстегнув китель и держа руки на ручках телеграфа, Ерошенко не отрываясь следил за небом. Фуражка сбилась на затылок. Он был разгорячен боем и ничего не замечал, кроме того, что относилось к сражению.