Севастопольская страда (Часть 3)
Шрифт:
– Я больше не приму ни одного тела! Сейчас я прикажу трубить отбой и опустить флаг.
– Хорошо, но как же быть с большим еще количеством неубранных тел? возразил русский генерал.
– Делайте, что вам будет угодно!
Он откланялся вежливо, повернул своего прекраснейшего каракового араба, с тонкими, как у горного оленя, ногами, и отъехал. Русский генерал, сидевший на простом горбоносом дончаке, притом не вытянув ноги вперед, такое правило было у французских кавалеристов, - а совершенно без всяких правил, мешком, недоумевающе глядел ему вслед.
Солдаты обеих сторон все-таки переговаривались и теперь, по-своему, как глухонемые, хотя это почему-то запрещал своим усатый траншей-майор с палкой.
А к одному артиллерийскому штабс-капитану, стоявшему за русской цепью, подошел молодой и бойкий французский офицер и после первого же, сказанного с очень веселым лицом, комплимента русским артиллеристам, защищавшим таким густым картечным огнем бастионы, вытащил небрежно небольшой театральный бинокль в перламутровой оправе, как бы между прочим, между делом, приставил его к глазам и впился в батарею Жерве.
– Этого не разрешается делать!
– строго сказал артиллерист, положив руку на его бинокль.
– Вот как! Но почему же?
– как бы удивился бойкий француз.
– А у нас никто не запрещает осматривать укрепления!
– Вам никто не запретит этого и у нас, если вы возьмете наши бастионы, - сказал артиллерист без малейшей тени улыбки, однако непримиримо, несмотря на час перемирия.
Француз спрятал бинокль, достал свою визитную карточку и протянул артиллеристу, но тот не взял ее.
И этот жест и явная брезгливость, сквозившая в чертах лица несколько усталого, но совершенно спокойного не только за себя, но как бы и за Севастополь тоже, русского артиллериста отрезвляюще подействовали на бойкого француза. Он померк и отошел к своей цепи.
Артиллерийский штабс-капитан этот был Хлапонин.
1938 г.
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
Глава первая
ВЕРНОПОДДАННЫЕ БЕЗ ВЛАДЫКИ
I
О том, что где-то задержался барин Василий Матвеевич, который пошел на свою обычную предвечернюю прогулку по усадьбе, спохватилась ключница Степанида уже после того, как зажгла в доме лампы и приготовила все, что полагалось к вечернему чаю.
Тяжелая телом и потому неторопливая в движениях, она раза два, мягко ступая валенками, подплывала к двери, отворяла ее и с минуту стояла на крыльце, вглядываясь в дорожки между сугробами снега вправо и влево от дома и вслушиваясь в совершенно уже темную и несколько жуткую даже аллею сада напротив крыльца, не заскрипят ли на снегу шаги. Но было тихо, никого не заметно, - и снег падал тоже медленно и тихо.
– Вот запозднился как!
– в спокойном пока еще недоумении бормотала Степанида, пожимала жирными плечами, начинавшими зябнуть под косынкой из козьего пуха, и уходила в дом.
Самовар пошипел-пошипел и заглох. Сухие сладкие коржики, поставленные на стол к чаю, и вазочка клубничного варенья как будто тоже глядели недоумевающе на Степаниду: почему же нет до сих пор того, для кого они приготовлены?
Своего сынишку, казачка Федьку, спрашивала Степанида:
– Да в какую же сторону хоть пошел-то барин?
– В сторону в какую?
– Федька крутил рыжей головой, задумываясь над таким простым вопросом: он просто не обратил на это внимания, хотя и сам отворял двери, когда выходил Василий Матвеевич.
И никто в доме этого не заметил: каждый день обычно гулял по своей усадьбе помещик Хлапонин в предсумеречное время, и гулять он мог, конечно, где ему вздумается, лишь бы были в сугробах протоптаны тропинки, чтобы не набрать снегу в высокие валяные ботики, так как это совсем уж не барское дело.
– А может, барин кататься поехали?
– высказал кто-то на авось свою догадку.
Но кучер Фрол оказался дома; однако от него узнали, что барин заходил в конюшню, потом ушел.
– Куда же все-таки пошли они?
– допытывалась Степанида.
– По направлению по какому?
– Направлению?
– Фрол был человек угрюмый, но обстоятельный; подумав, он ответил: - От конюшни какая может быть еще направления? Не иначе на пруд подались, пиявков глядеть.
Так была найдена первая нить: на конюшне был, кататься не поехал; но если даже пошел оттуда в пиявочник, то что же делает он там так поздно?
Вспомнили, что на место Тимофея с килой отряжен был в пиявочник Гараська. Кто-то сказал, что Гараська сидит у своих, доедает обеденные блины.
Вислогубый, вихрастый парень, не очень удавшийся своим родителям, коровнице Матрене и караульщику Трифону, ходившему по ночам с колотушкой, - совсем не успел еще проникнуться важностью своей новой должности. Он даже дерзил Степаниде, когда она его спросила, топил ли он там печку и почему ушел оттуда рано.
– А что же я, по-твоему, ночевать там обязан с пьявками с эстими? Пьявки они пьявки и есть, и черт их не возьмет! Печку в обед затопил да пошел домой, - что мне там еще прикажешь делать?
Толстая верхняя губа безнадежно закрывала ему рот, поэтому он бубнил иногда совсем неразборчиво, а вихры падали ему на глаза, придавая диковатый вид.
– Посгоди, посгоди, вот придет барин!
– пригрозила Степанида, но Гараське почему-то вздумалось ответить ей загадочными словами:
– Хорошо как придет, а может, и приедет!
Буркнул что-то такое первое, что пришло в голову, чтобы только половчее ответить этой толстухе, которой тоже понадобилось болеть о барских пиявках, но Степаниде почудился в этих вздорных словах какой-то озорной намек, и она всполошилась вдруг, послала за конторщиком, за бурмистром...
Было уже часов восемь вечера, когда, взяв фонарь, отправились искать Василия Матвеевича: бурмистр Аким Маркелыч, старик за шестьдесят, однако крепкий еще, хозяйственный; конторщик Петя, лет двадцати, балалаечник и обладатель печатного письмовника и "соломона" для отгадывания каких угодно снов; караульщик Трифон, заросший дремучим волоком, и Гараська.