Севастопольская страда (Часть 3)
Шрифт:
– Полотенце?
– недовольно переспросил пристав, остановясь.
– Чего же ты стояла с ними, не понимаю? Давай духом!
– Да я их еще с вечера приготовила, да все как-то боязно было сказать...
Ушла поспешно в дом Степаннда и тут же вернулась с двумя полотенцами, длинными, серыми, небеленого сельского холста.
У бурмистра была суковатая толстая палка крепкого дерева - дикой груши, чтобы разбить ею лед около тела, конторщик нес полотенца, так что теперь уже было предусмотрено все.
Раза
Увидев торчавшие из застывшей воды очень знакомые белые валяные ботики и завороченные синие шерстяные брюки, причем сквозь чистый незапорошенный снегом ледок ясно было видно и все тело Хлапонина, казавшееся переломленным у самой поверхности воды и затылком упершееся в неглубокое иловатое дно, пристав скорбно покачал головой сперва справа налево, потом сзади наперед, потом снова справа налево, провел пальцами по глазам и сказал философски:
– Вот она, жизнь наша!.. Эх, Василий Матвеич, Василий Матвеич, где смерть застигла!
Потом оглядел пол, стены, заглянул в печку, - ничего не найдя, медленно раскрыл портфель, достал карандаш и бумагу, отмерил шагами расстояние от двери до упершихся в пол ботиков и принялся писать протокол.
– Злоумышленников было не меньше, как двое!
– сказал он, окончив писать, обращаясь к Акиму и глядя на него строго.
– Слушаю-с, - почтительно отозвался на это Аким.
– Теперь можно вынимать тело! Только осторожно, смотри!
Ледок отбили палкой, взялись за ноги, - тело показалось очень легким, когда его вытаскивали... Много пиявок набралось за воротник; их обобрали и бросили снова в воду.
– Эх, Василий Матвеич, друг, говорил я тебе, что пиявки эти тебя погубят!
– не удержался, чтобы не посетовать на покойника, пристав, вглядываясь бесстрастно в его искаженное несколько, хотя не очень изменившееся, посиневшее лицо.
Пока лежало тело на помосте, пристав добавил несколько строк к своему протоколу, остальные же в это время только усердно глядели на труп своего барина.
Когда на припасенных Степанидой полотенцах, как гроб, несли четверо тело помещика к дому, толпа деревенских прихлынула снова, и от нее отделился другой сотский, с медяшкой поверх зипуна.
Хотя, направляясь прямо к приставу, нес он свою шапку в руках, но вид у него был явно должностной.
Пристав крикнул было на него:
– Тебе чего?
– но он не остановился, он подошел ближе и, наперед зная, что скажет нечто идущее к делу, за что не обругает его начальство дураком, сказал, не сбиваясь в словах:
– Господин пристав! Не оказывается в наличии дома ополченец у нас один!
– Ополченец сбежал? Что?
– крикнул пристав.
– Не оказывается в наличии, - своими словами повторил сотский, похожий видом на дьячка в праздник перед обедней.
– Ага! Не оказывается? Хорошо-с!.. А домашние его все дома?
– Домашние дома-с.
– Поди приведи мне его жену!.. Староста! Ты отчего мне не доложил об этом?
– Не знал-с, ваше...
– Смот-ри!
– погрозил ему пальцем пристав.
Тело между тем подносили к дому, и на крыльце, спустив на глаза теплую клетчатую шаль, голосила, прикачивая головой, Степанида.
III
Никогда у людей не бывает так много хлопот и забот о каком-нибудь человеке, как после его смерти, особенно если смерть эта совершенно неожиданна или необычна.
Смерть помещика Хлапонина была и неожиданной и необычайной в то же время, поэтому деревня почти совершенно опустела, - люди столпились здесь, в усадьбе, и сотскому не нужно было далеко ходить за женой Терентия Лукерьей, - она была тоже здесь, с сынишкой Фанаской.
Ночь она провела в поисках мужа и в думах о нем: не зашел ли к кому на деревне, не свалился ли где пьяный в сугроб, не занесло ли его снегом... Только к утру, когда поднялась суматоха на деревне, стала смутно догадываться она, не бежал ли ее Терентий от ополченства.
Деревня рано ложилась спать, рано и вставала; в это же утро она поднялась задолго до рассвета, чтобы валом повалить в усадьбу, на зрелище, которое одного только Тимофея с килой расшевелить не могло бы: он валялся в избе мертвецки пьяный.
О нем спрашивал Лукерью пристав, - не уходил ли он из деревни с гулянки в усадьбу вечером, но Лукерья ответила деловито и даже, пожалуй, с презрением:
– Как к вечеру насосался винища, что уж мочи не было на него и глядеть, да уполз под лавку дрыхнуть, так и сейчас там дрыхнет.
– А твой муж куда девался?
– грозно спрашивал пристав.
– Кто ж его знает, - разводила руками Лукерья.
– Думка такая у меня, не подался ли в Сажное, в село, должишко с человека там одного получить.
– В Сажное? Какой должишко?
– Да стригуна онадысь он продал там одному - Чуванову Прокофью, а денег тот только задатку дал, а стригун - от барского жеребца приплод, он, люди так огадывают, вполне стоющий.
– Ну, какие он там за стригуна деньги получить может! Что ты мне со стригуном!
– Да ведь какие бы ни нашлись деньги, они все нужные, - кротко сказала Лукерья, а пристав закричал вдруг:
– Говорил он тебе, что барина убить хочет?
– И-и, что это ты, батюшка!
– закрестилась испуганно и попятилась Лукерья.
– Как это можно, чтобы он барина порешить хотел!