Севастопольская страда (Часть 3)
Шрифт:
Он молчал на это, она же провела мягкой и теплой рукой по его волосам, неумеренно отросшим за последнее время, и добавила:
– Это ведь у тебя от твоей контузии: каждое дело вообще кажется тебе еще очень тяжелым. Вот так же точно и с батареей твоей будет, когда приедем в Севастополь.
– Нет, батарея - там ничего тяжелого нет, - тут же отозвался он. Там все просто очень. И дом в Москве, это - совсем не то, что имение.
– Ну, вот, - вот и хорошо! В чем же дело тогда?
– улыбнулась она. Продадим давай имение и купим себе дом в Москве!
Он посмотрел на нее еще серьезней, чем недавно.
– То есть усадьбу, одну усадьбу продадим, ты хочешь сказать? Гм... усадьбу... Это бы можно, разумеется, а кто же ее купит у нас, одну усадьбу?.. И сколько же дать за нее могут? Гроши ведь, одни гроши... Дом плохой, старый. Кому он нужен там?
В это время к ним в комнату вошел Волжинский, и к нему обратилась Елизавета Михайловна:
– Ну, напрасно нас начал ты сегодня помещиками звать!
– А что? Разве уж именье тю-тю?
– удивился и обеспокоился Волжинский.
– Другие наследники нашлись, а?
– Нет, не то... Другие или нет, еще пока неизвестно, но ты подумай только: ведь крестьян всех надо будет отпустить на волю, не так ли?
– Д-да-а, конечно, не мешало бы!.. Хотя можно бы ведь сначала просто перевести с барщины на оброк, как это кое-кто делает.
– Это ты, западник, так думаешь?
– вдруг запальчиво с виду спросил его Хлапонин, и Волжинский заходил по комнате, сильно стуча каблуками.
– Конечно, - сказал он, остановясь, - отпустить необходимо, это так! Дико и глупо, что и говорить, только мне-то, мне-то как расстаться с мыслью, что у меня зятек помещиком стал! Эх, не понимают люди, в чем смысл жизни!.. Отпустить же, раскрепостить рабов надо, об этом нет спора, иначе ты будешь не европеец... Ведь ты, например, и контужен только потому, что у нас еще крепостное право, а не будь его...
– Ну, вот видишь, сам повторяешь, что Митя, - перебила Елизавета Михайловна, - но ведь не с пустыми же руками крестьян наших на волю пустить, надо же им и землю дать, а?
– Огородную?
– быстро спросил Волжинский.
– Какую землю, Митя?
– спросила мужа Елизавета Михайловна, чуть сдерживая улыбку.
– И как же они без полевой? Откуда же хлеб будет?
– угрюмо спросил в свою очередь Хлапонин.
– Откуда? Арендовать будут, конечно, твою землю, - повернувшись на каблуке, ответил Волжинский.
– Разумеется, по божеским ценам, а не по каким-нибудь арапским.
Хлапонин посмотрел на него пристально, решил, что он просто-напросто шутит, и махнул в его сторону рукой.
А Елизавета Михайловна обратилась к брату с веселой усмешкой:
– И вот, представь теперь, что у нас получается от всего нашего богатого наследства! Одна-единственная усадьбишка, которая - ну, что может стоить? Дом старый, крыша на нем камышовая, сад... Не знаю, право, много ль он дает яблок... Вообще совсем грошовое оказалось наше наследство! Ну, кто в такой глуши может купить у нас эту усадьбу? Кому она там нужна?
Волжинский пытливо глядел на сестру, стараясь понять, что произошло в этой комнате без него, и не сговорились ли просто супруги его поморочить несколько, но, переведя взгляд на зятя, убедился, что он совершенно серьезен, и сказал ему:
– У декабристов было такое убеждение, - хотя у самых только крайних, - освобождать - так уж с землей, а не от земли, но все-таки, мне кажется, Митя, что ты, пожалуй, забегаешь вперед...
– Нет, это ты забегаешь вперед, - медленно, однако веско проговорил Хлапонин.
– Я забегаю? Каким это образом?
– Да очень простым... Прежде всего ты не знаешь моего дядюшки... Он ведь и после смерти своей даже...
– Способен на всякую гадость, ты хочешь сказать?
– весело уже перебил Волжинский.
– И способен, вполне способен, - серьезно ответил Хлапонин.
Елизавета Михайловна не возобновляла уже больше разговоров о наследстве ни в этот день, ни в следующее утро, видя, что они неприятны мужу; но письма все-таки решила написать: одно - ключнице Степаниде, в надежде что на него постарается ответить конторщик Петя, чтобы показать, какой у него кудрявый почерк, а другое самому становому приставу Зарницыну, с которым познакомились они на праздниках... Она полагала, что если пристав счел нужным прислать в казенном пакете извещение о смерти Василия Матвеевича, то, конечно, он лучше других знал и то, оставил ли покойный духовное завещание и как им придется поступить, если не оставил.
Их московский адрес пристав, конечно, нашел среди записей Василия Матвеевича, и в этом вопросе осведомленности его она не удивлялась. Однако написать ему письмо ей так и не пришлось.
Незачем было писать: она узнала все, что хотела узнать, на следующий день, притом в Москве, от молодого офицера в голубом мундире, который посетил ее мужа, не будучи с ним лично знаком, просто по обязанностям своей службы.
II
Жандармский поручик Доможиров, войдя в прихожую и встреченный камердинером Волжинского Дементием, прежде всего осведомился у него, здесь ли проживает артиллерии штабс-капитан Хлапонин, потом начал неторопливо раздеваться. Фамилию свою он сказал вполне отчетливо, и Дементий так же отчетливо повторил ее, хотя и вполголоса, Елизавете Михайловне.
Конечно, Хлапонина подумала, что это - какой-нибудь бывший сослуживец ее мужа, перешедший из артиллерии в корпус жандармов, и тут же повела его в комнату к Дмитрию Дмитриевичу, а сама следила глазами за мужем, вспомнит ли он сразу этого Доможирова.
Увидела, что не вспомнил: заметила, что даже как-то озадачен его появлением; поручик же Доможиров оказался очень вежлив, воспитан и, главное, внимателен к нему.
Сказал, что рад видеть защитника Севастополя, тем более раненого или если даже и контуженного, то с тяжелой формой контузии; добавил, что в обязанности его входит заботиться о проживающих в Москве пострадавших на войне офицерах.
Он даже спросил, не нуждаются ли они в пособии от казны, хватает ли им жалованья на жизнь в Москве и на лечение, чем расположил Елизавету Михайловну в свою пользу. Ей даже почудилась в его словах и манере говорить как бы некоторая зависть к ее мужу, побывавшему там, в Севастополе, в самом жестоком огне артиллерийского боя.
В талии он был гибок, - в нем чувствовался хороший танцор; несколько крупноватые черты лица были как бы вывеской его природного добродушия; глаза же он то и дело щурил: должно быть, они были очень чувствительны к резкому свету ясного морозного дня, и цвета их не могла различить Елизавета Михайловна, только догадывалась, что должны быть серыми, под цвет светлых волос, стоявших ежиком.