Севастопольская страда (Часть 3)
Шрифт:
Что же касалось мужа, то она замечала, что визитер этот очень ему неприятен; на его вопросы он отвечал односложно и часто взглядывал на нее вопросительно. Эти вопросительные взгляды мужа она понимала так: "Не знаешь ли ты, что ему от нас нужно?" Этого она не знала и едва заметно недоумевающе пожимала плечами.
– Скажите, ведь вы, должно быть, живете здесь у своих родственников?
– полюбопытствовал голубой поручик, обращаясь непосредственно к ней.
– Да, у моего брата, адъюнкт-профессора, - ответила она, стараясь понять и не понимая все-таки такого невинного,
– Да-да, адъюнкт-профессора Волжинского, - подхватил он, как будто только что припомнив это, и улыбнулся бегло.
Улыбался он часто, но именно как-то бегло, на один миг, что отмечала про себя Елизавета Михайловна, как будто улыбка прилетала всякий раз к нему откуда-то издали и, чуть только усевшись на его толстоватые губы, тут же вспархивала прочь.
– Вы, что же, к своему брату сюда прямо из Севастополя?
– спросил он, обращаясь при этом не к ней, а к ее мужу.
– Нет, не прямо сюда, не прямо... Мы заезжали по дороге... в одно имение в Курской губернии, - медленно и совсем уже нелюбезно ответил Дмитрий Дмитриевич и так выразительно посмотрел на жену, что даже и голубой визитер мог бы перевести его взгляд приблизительно так: "Не можешь ли ты как-нибудь его спровадить?"
– Ах, вот вы как? В именин сначала отдыхали! И тоже у своих родственников?
– непринужденно спросил между тем голубой.
– У моего родного дяди, - постучав пальцами по столу, ответил Хлапонин.
– Вот видите-с! Родственные заботы о вас, уход примерный с его стороны - это вам помогло, конечно, - тут же участливо отозвался поручик и добавил, казалось бы, совершенно беспечно: - Он как же дядя вам - с материнской стороны или по отцу?
– Хлапонин была его фамилия... так же, как и моя, - недовольно ответил Дмитрий Дмитриевич, но Доможиров поднял удивленно брови, еле заметные впрочем (усы у него тоже плохо росли), и Елизавета Михайловна разглядела, наконец, что глаза у него какие-то темно-свинцовые.
– Была, вы сказали? Как же так была?
– и теперь улыбнулся продолжительнее, чем обычно, как будто желая этим выразить, что понимает его обмолвку и относит ее за счет контузии.
– Да вот оказалось так, что именно была... Пристав становой прислал оттуда письмо... Умер будто бы дядя, - с усилием проговорил Дмитрий Дмитриевич, а Елизавета Михайловна добавила:
– По-видимому, от воспаления в легких, потому что скоропостижно как-то умер.
– Ах, так вот оно что-о!
– протянул сожалеющим тоном жандарм.
– Умер, бедный, и вы даже не знаете, от какой болезни!.. А пристав разве не написал вам этого в письме?
– Нельзя и письмом назвать эту бумажку, какую он нам прислал, ответила за мужа Елизавета Михайловна.
– Это было, как бы сказать, полицейское извещение о смерти, и только.
– Ну да, ну да, должностная бумажка, - понимающе кивнул головой поручик.
– Должно быть, он думал, что подробности напишет кто-нибудь из дворни?
– Очевидно, именно так, но ведь никто из дворни там нашего московского адреса не знает, - сказала Елизавета Михайловна.
– Что же так?
– удивился поручик.
– Ведь дядюшка ваш, я думаю, по-родственному сам вас и провожал на станцию?
– по-прежнему как-то беспечно и пусто и ненужно спросил Доможиров и поглядел тут же на ногти своей левой руки.
Этого пустого с виду вопроса все о том же дяде, а кроме того пристального внимания к своим ногтям со стороны молодого жандарма достаточно было для Елизаветы Михайловны, чтобы она поняла вдруг, что визитер их имеет и еще какие-то задние мысли, а не только заботу об ее муже, пострадавшем при защите Севастополя; в то же время она заметила, что и муж ее становится все более нетерпелив и беспомощен.
– Дядя не провожал нас на станцию, - вдруг ответил он, в упор глядя на поручика.
– Не провожал даже? Вот видите как! Должно быть, уж и тогда чувствовал себя нездоровым, - как бы внезапно догадался жандарм.
Дмитрий Дмитриевич беспомощно поглядел на жену по усвоенной в последние месяцы привычке прибегать к ее помощи во всех затруднительных и раздражающих случаях, и жандарм перехватил этот взгляд и сам обратился к Елизавете Михайловне самым вежливым тоном и с самой сладкой улыбкой:
– Не могу ли я попросить у вас стакан чаю, мадам?
Это обращение его вышло до того неожиданным, что Елизавета Михайловна начала даже извиняться, что не догадалась сделать этого сама, и вышла из комнаты, а жандарм, оставшись наедине с Хлапониным, как он и хотел, вынул небольшую записную книжечку из бокового кармана мундира и, заглянув в нее бегло, спросил вдруг:
– Скажите, господин капитан, вы ведь знали там, у вашего дяди, крепостного крестьянина Терентия Чернобровкина?
– Терентия? Как же не знал? Знал и давно знаю, - невольно оживившись при таком повороте разговора, ответил Хлапонин и теперь уже смотрел на жандарма неотрывно, ожидая объяснений.
– Давно его знаете, вы говорите? А как именно давно?
– спросил жандарм.
– Это что же такое? Допрос, что ли?
– очень удивился Хлапонин и встревоженно перевел глаза на дверь, в которую вышла жена.
– Нет, какой же допрос, - отозвался жандарм, впрочем, не улыбаясь. Беседа у вас же на квартире разве называется допросом?
– И добавил как будто между прочим: - Скажите, этот Чернобровкин здесь теперь, с вами, в Москве?
Дмитрий Дмитриевич отшатнулся на спинку стула, поглядел на дверь, но овладев собою, спросил сам и даже с любопытством:
– А разве его нет в Хлапонинке? Куда же он делся?
Голубой поручик теперь уже не щурил глаза, - напротив, он и не мигал даже, он смотрел неподвижно, уставясь в глаза Хлапонина.
– Чернобровкин бежал, как вам хорошо это известно, - сказал он с оттенком презрения к нему, не умеющему как следует притворяться.
Этот неподвижный жандармский взгляд с оттенком презрения вздернул Хлапонина. Он теперь уже не взглянул на дверь. Он нашел в себе самом силы противостать голубому.
– Мне известно, вы говорите, господин поручик? Нет, мне неизвестно, что он бежал... А что он был назначен в ополчение, это я знал и даже с дядей говорил об этом. Но чтобы бежал он... Когда же это бежал?