Севастопольская страда (Часть 3)
Шрифт:
– Совершив свое злодейское преступление, конечно, он должен был бежать, как же иначе?
– сказал поручик, все так же не щуря уж глаз.
Как раз в это время Дементий, который мало был похож на камердинера, а больше на "кухонного мужика", внес на подносе стакан чаю, вазочку сахару и сухари, а следом за ним вошла и Елизавета Михайловна.
– Слышишь, Лиза, Терентий, оказывается, бежал!
– тут же обратился к ней Хлапонин.
– И... что такое еще он сделал? Да, злодейское преступление какое-то сделал, потом бежал.
Дементий ушел, а Елизавета Михайловна
– Уж не убил ли он Василия Матвеевича, а?
– спросила она встревоженно и мужа и одновременно поручика в голубом мундире.
А поручик Доможиров, не прикасаясь к стакану, переводил заострившиеся глаза с нее на ее мужа, стараясь не пропустить ни одной черточки на их изумленных лицах. И это была решающая для них минута.
Он пришел с готовым уже обвинением против них обоих, создавшимся отчасти там, в Хлапонинке, у станового пристава Зарницына, но в большей части уже здесь, в жандармском управлении, а между тем не поддельно изумил и этого контуженного штабс-капитана и его красивую спокойной красотой жену.
До чая он не дотронулся, он продолжал наблюдать их обоих, постепенно теряя то одно, то другое из своей предвзятой уверенности в том, что они сообщники Терентия Чернобровкина. Он даже сказал, поднимаясь:
– Очень прошу прощения за беспокойство, какое я вам принес, но, знаете ли, служба, я действую по приказанию своего начальства... И я бы посоветовал вам вот что: если только позволит вам состояние здоровья, господин капитан, не проедетесь ли вы со мной в наше жандармское управление?
– Вы... арестовать его хотите?
– вскрикнула испуганно, заломив руки, Елизавета Михайловна.
– За что? За что?
– Не арестовать, помилуйте, что вы!
– И даже дотронулся до ее рук жандарм, как бы стараясь хоть этим ее успокоить.
– Не арестовать, а только дать свои показания по этому делу, которые будут там записаны, понимаете? Свидетельские показания только!
– Свидетельские?
– повторила она.
– Но ведь он один не в состоянии будет, нет, он никуда не ходит один, а всегда со мною.
– С вами он может быть и теперь, прекрасно! И вы тоже дадите свои показания, мадам! И я уверен, что они для нас будут очень ценны!
– На дворе сейчас холодно, - сказала она беспомощно.
– Не очень холодно, уверяю вас... Наконец, закутайте его как-нибудь потеплее.
– Поедем, поедем, Лиза!
– решительно выступил вперед Хлапонин.
– Я готов.
– Разумеется, лучше вам сейчас же отделаться от этой обязанности, чем ждать и думать, что вам что-то такое угрожать может, - тоном совершенно дружеским уже советовал жандарм и вдруг спросил Хлапонина как бы между прочим: - Насчет Гараськи вы тоже ведь можете дать показание?
– Какого Гараськи?
– удивленно поглядел на него Хлапонин.
– Ну, этого там, сообщника Чернобровкина, - беспечно сказал поручик.
– Гараську никакого не знаю, - подумав, ответил Хлапонин.
– Ну, вот видите, другого преступника вы даже и не знаете... тем лучше для вас. Одевайтесь - и едем в управление. Поговорите там с подполковником Раухом, показания ваши запишут, и всё...
III
Жандармское управление, куда в извозчичьей карете приехали вместе с поручиком Доможировым Хлапонины, помещалось в обширном, но почему-то очень неприглядном и даже обшарпанном снаружи двухэтажном каменном доме с антресолями и балконом вверху. Для того чтобы говорить с полковником Раухом, нужно было подняться во второй этаж.
Воздух в коридоре, по которому проходили Хлапонины вслед за Доможировым, был застоявшийся, затхлый - казенный; пахло сургучом, известкой и почему-то мышами.
Поручик попросил Елизавету Михайловну посидеть в небольшой комнате перед кабинетом Рауха, а Дмитрия Дмитриевича ввел в кабинет.
В кабинете, довольно большой комнате с четырьмя окнами на улицу, было только два стола, и за одним, большим, сидел сам подполковник, за другим, поменьше, военный чиновник со скромными бакенбардами в виде котлеток.
– Штабс-капитан Хлапонин!
– представил Дмитрия Дмитриевича Доможиров.
Хлапонин стал навытяжку, как давно уже не приходилось ему ни перед кем стоять, и уже приготовился протянуть руку полковнику, но тот, сказав только: "А-а?! Это вы Хлапонин? Присядьте!" - пальцем указал ему на стул против себя.
Хлапонин, не успев еще удивиться, почему Раух не подал ему руки, уселся поудобнее на стул, так как чувствовал в этом настоятельную необходимость: ноги его были еще слабы, и легкую дрожь от усталости чувствовал он в коленях.
Доможиров подошел к чиновнику, взял у него какую-то синюю папку с бумагами и тут же передал Рауху, и в то время как тот безмолвно начал перелистывать бумаги в папке, Хлапонину не оставалось ничего больше, как разглядывать его самого.
Этот немец был лет сорока на вид и не мал ростом, но костляв, и руки его были, казалось, готовы рассыпаться на все составные части: кости, хрящи, сухожилия, вены... Лоб с желтыми лоснящимися взлизами, светлые волосы, жидкие, но аккуратно зачесанные справа налево, так что над левым ухом получалось даже что-то вроде буклей; усы обвисшие, притом лишенные малейшего оттенка добродушия; серые сухие глаза глядели как-то невнимательно, однако и явно недоброжелательно, как свойственно глядеть человеку, перед которым хорошо уже известный ему субъект предосудительного поведения.
– Перед приездом вашим сюда, в Москву, вы были в имении помещика Курской губернии Белгородского уезда Василия Матвеевича Хлапонина? смотря в бумаги, спросил Раух скрипучим, надтреснутым, очень неприятным голосом.
– Так точно, был, господин полковник, - по форме ответил Хлапонин, стараясь в то же время припомнить точно, сколько именно дней провел он у дяди.
Раух сделал знак чиновнику, и тот пересел к его столу, и бойко забегало его гусиное перо по большому листу голубоватой, прочного вида бумаги.