Севастопольская страда (Часть 3)
Шрифт:
– По сторонам поглядывай, братцы, - командовал Петя, - может случиться - лежит вдруг где в снегу от парализации.
– От чегой-то, говоришь, лежит?
– испуганно тянулся к нему ухом из-под заячьего капелюха бурмистр.
– Парализма такая бывает у старых людей: идет-идет, все ничего, а вдруг ка-ак хватит поперек шеи - он и лег!
– Ну-у, болтаешь зря!..
– Вот тебе и "болтаешь"! Спроси-ка у кого хочешь, тебе скажут, - из образованных только.
– Бывает, конечное дело, пропадет человек враз, ну да ведь это с тушными случается, а наш барин он из себя не особо жирен!
Говорить-то говорил, а все-таки поглядывал впереди себя на сугробы, то желтые, то синие от свечки в фонаре с запыленными стеклами, и боязливее становился с каждым шагом бурмистр.
Пришли, наконец, к пиявочнику. Когда же открыли дверь и осветили фонарем внутренность избы, то отшатнулись в испуге.
– Свят, свят, свят!
– забормотал Аким Маркелыч, снимая шапку, крестясь и пятясь.
Фонарь был в руках у конторщика, однако и щеголявший своей образованностью конторщик, к тому же требовавший от других, чтобы шарили глазами по сугробам, не осилил того ужаса, который охватил его при виде торчавших из воды ног Василия Матвеевича в завороченных брюках и белесых высоких валяных ботиках; он поставил фонарь на пол, а сам юркнул в дверь.
Когда ослабел несколько первый испуг, все четверо впились неотрывно глазами в то странное и страшное, что всего только два-три часа назад было их барином и могло их продать или приказать высечь, а теперь так непостижимо застряло головою вниз в черной и ледяной на вид, да уже и покрывшейся тонким ледком воде.
– Что же теперь делать-то, господи!
– истошным голосом завопил вдруг Трифон.
– Что делать! Вытащить яво, и все!
– отозвался ему Гараська.
– Правов не имеем! "Вытащить"!
– прикрикнул на него бурмистр.
– Каки-таки тут права?
– Такие, обнаковенные... Может, барин сам поскользнулся, упал торчмя, а может, тут умысел злой, - объяснил конторщик.
– Про-пал ты теперь, Гараська!
– непосредственно выкрикнул сквозь свой дремучий голос Трифон; но Гараська не понял отца:
– Как ето так пропал? С чего ето пропал?
– Э-эх, дура!
– только махнул на него рукой отец.
– Вынимать сами не смеем: может, на нем там следы насильствия, глядя на бурмистра, деловито сказал Петя.
– А я-то что говорю? То же само и я: правов не имеем!
В это время подошли с другим фонарем Степанида и кучер Фрол.
– Что-о? Никак, и вправду здесь! Ах, батюшки!
– Народ стоит чегой-то...
– Утопши!
– шепнул Степаниде, обернувшись, Трифон.
– У-топ-ши?
– так же тихо повторил Фрол.
Страшное слово это, да еще сказанное шепотом, едва не свалило с ног Степаниду: она сложила руки на животе и заголосила сразу, глухо и жутко, не посмотрев даже туда, в этот черный четырехугольник воды посредине дощатого помоста.
Но кучер Фрол, этот деревенский секач, который привык хлестать одинаково бесстрастно и лошадей и людей, но к людям относился вообще пренебрежительней и недоверчивей, чем к лошадям на своей конюшне, не захотел поверить тому, что его барин будто бы сам "утопши". Он отстранил впереди стоявших Трифона, конторщика и бурмистра, поднял принесенный им фонарь над головой, оглядел потолок и стены избы, потом провел фонарем над самым полом, стараясь рассмотреть следы на досках, и, наконец, вытянул руку с фонарем, насколько мог, над водою, пытливо вглядываясь в самую глубь.
Все это делал он молча, но с такой внушительной необходимостью, что все остальные, также молча и затаив дыхание, выжидающе смотрели в его густую бурую бороду, над которой свисал основательных размеров сизый нос; глаз же его под лохматой бараньей шапкой не было видно.
– Ну что? Как ты об этом полагаешь, Фрол?
– негромко спросил бурмистр, когда он как будто окончил уже весь свой осмотр и стал неподвижно, сумрачно глядя в завороченные барские брюки и белесые ботики с застывшим на их подошвах снегом.
– Тут полагать только чего можно?
– не отрывая взгляда от брюк и ботиков, расстановисто проговорил Фрол.
– Тут полагать можно только-ча одно-единственно: утопили барина, вот что!
– Утопили?
– Я тоже так огадывал: насильствие!
– торжествующе поглядел на бурмистра Петя.
– Слышь, утопили барина!
– свирепо обернулся к Гараське Трифон.
Гараська только чмыхнул на это носом: не один ли, дескать, черт, утопили его или он сам утоп? Но Степаниду слово "утопили" испугало еще больше, чем "утопши", и она завопила еще утробнее.
II
К телу владельца Хлапонинки, непостижимо очутившемуся в воде своего пиявочника валяными ботиками кверху, приставлен был караульным Трифон, а Фрол на паре в дышле повез к становому конторщика Петю, как наиболее способного говорить с начальством.
Становая квартира была недалеко от Хлапонинки, - в пятнадцати всего верстах, однако никто из дворни не ждал приезда пристава раньше утра, а пока усадьба переживала небывалые в своей жизни часы.
Часто случалось и раньше, что Василий Матвеевич покидал имение, уезжая в уездный ли город, или в губернский, в Харьков или даже в столицу, когда затевавшееся им судебное дело докатывалось до высшей инстанции. Заведенный им порядок тогда не нарушался, так как строгость барина была известна его людям.
Но вот он покинул имение навсегда, и не было в барском гнезде барского выводка, который сидел бы в нем крепко, хотя и плакал бы горько, и сама ключница Степанида вместе со своим рыженьким Федькой, подозрительно похожим на покойного Хлапонина, могла сесть за вечерний самовар, съесть все до одного сладкие коржики и всю вазочку клубничного варенья, а потом, в одиночестве уже, посмотреть, заперты ли столы и шкафы в барском кабинете, и если заперты даже, то нет ли где-нибудь здесь же ключей от них, - ведь она была ключница, и хотя прикопила уж кое-что на старость, но такой исключительный случай добавить к накопленному щедрой рукой мог ли еще представиться Степаниде?