Севастопольская страда (Часть 3)
Шрифт:
– Нет, отчего же... Я вас понимаю, - отозвался ему Хлапонин.
– Россия - великая страна!
– с чувством и глядя на него в упор, проговорил Дебу.
– Величайшая в мире и с огромнейшим будущим!.. Над книгой Гоголя "Переписка с друзьями" смеялись, а между тем... там есть одно такое место: "Европа приедет в Россию не за пенькой, а за мудростью, которой не продают уже ни на каких европейских рынках..." Это - пророчество!
– Да, можно сказать, и трех лет не прошло со дня смерти Гоголя, как уж приехала к нам Европа!
– улыбнулся в ответ Дебу Хлапонин.
– А что же, вы думаете, она уедет от нас не поумневшей? Ого! Еще как поумнеет после Севастополя!
– живо ответил Дебу, блеснув загоревшимися глазами.
– Но если Европа только поумнеет, Россия сделается мудрой... Эту войну, как вольтеровского* бога, нужно было бы нарочно выдумать, если бы не произошла она в силу вполне естественных причин. Множество народу погибнет, - может быть, больше, чем погибло уже. Что делать, - все большое в истории человечества требует для своего возникновения и роста большого количества крови, даже и большая мудрость! Один сенатор, - фамилия его Соловьев, - написал в "Записке о крестьянском деле" так: "Крестьян освободить нельзя, потому что они совершенно дикие, необразованные люди; образовать же их нельзя, потому что они крепостные..." Вот какой у него получился порочный круг!
_______________
* В о л ь т е р (1694 - 1778) - французский писатель, философ и
публицист. Ему принадлежит выражение: "Если бы бога не существовало,
его следовало бы выдумать".
– Как, как вы сказали?!
– заинтересовался этим и Витя.
Дебу повторил. Витя посмотрел на Хлапонина и на Бородатова, бывшего тут же, и сказал не без удивления:
– А ведь здорово, как хотите, у мерзавца этого вышло! Впрочем, может быть, я не понимаю.
– Нет, вышло действительно неплохо, - согласился Дебу.
– И с этим положением столкнулся однажды на личном опыте не кто иной, как сам Петрашевский. Он тоже недоучел того, что крестьян надо образовывать, и долго образовывать, хотя они пока что и крепостные, и захотел ввести у своих крестьян ни больше ни меньше, как фаланстерию. У него было около одного уездного города в лесу, на болоте, не так далеко от Петербурга, дворов семь крестьян... Так, маленький выселок какой-то. Всего там жило, считая с ребятишками, человек сорок; голов десять лошадей, две-три коровенки... Рядом с выселком этим - строевой сосновый бор, но барский, конечно, а у крестьян избенки подгнили. Обратились они за лесом к своему барину. Петрашевского и осенила мысль: чем избенки их куриные поправлять, не лучше ли прямо соорудить для них фаланстерию, как учит нас великий учитель наш Фурье? Нашел артель плотников, послал их в этот выселок, отвел участок леса на сруб, - работа закипела... Долго ли, коротко ли, как говорится в русских сказках, - фаланстерия оказалась готовой... Это было в сорок седьмом году. Нельзя сказать, чтобы Петрашевский не следил сам за работой, - нет, он горячо взялся, наезжал туда часто. В лесу у него жил лесничий, у него он останавливался, когда приезжал, и с крестьянами своими толковал о всех удобствах их новой жизни: комнаты будут большие, чистые, светлые, для каждой семьи отдельно, но в одном общем доме; общая будет кухня, общие конюшни, коровники, амбары, земледельческие орудия, посуда, которую он закупил в Петербурге и сам привез. Одним словом, все выгоды общинной жизни были, по его мнению, налицо. Толковал он сам со стариками. Наконец, и их спрашивал, понимают ли они, что им будет лучше жить в одной большой избе, в которой будут хорошие печи, причем ведь и жить они будут не на болоте, как кулики, а на сухом месте. "Ведь вы понимаете, спрашивает, что так, по-новому, будет вам гораздо лучше?" - "Воля ваша, барин, отвечают ему, как, стало быть, прикажете, так и сделаем..." Видит он, что чего-то ему они не говорят, отмалчиваются, но думает: хоть и против их воли, да для их же блага! И вот он приказал: назавтра, такого-то числа, перебираться в новый дом всем, а лошадей перевести в общую конюшню... Сам же уехал к своему лесничему с тем, чтобы завтра отпраздновать со своими крестьянами их новоселье... И вот действительно приезжает на другой день и что же видит? Вместо нового дома, и амбаров, и конюшни, и вообще всего, что было построено для общинной жизни, лежат и дымят одни черные головешки!
– Сгорело нечаянно или сами сожгли?
– спросила Елизавета Михайловна.
– Разумеется, сожгли... Вот что значит производить любой, какой угодно, переворот, когда он не подготовлен, и вот почему сказал я, что Крымская война и все, что с ней связано, и является подготовкой к переделке русской жизни, источником будущей мудрости... Однако я недобросовестно засиделся у хороших людей, которых я очень люблю, конечно, но которым все-таки надо дать и отдых, - добавил Дебу, подымаясь, чтобы проститься.
– Постойте, Ипполит Матвеич, - остановил его Витя.
– А вы знаете нашу последнюю новость?.. Дмитрий Дмитрич, наверное, и вы не знаете, - не дошла, я думаю, она до вашей Тьмутаракани. А я берег ее именно для вас.
– Говорите, что за новость?
– заинтересовался Хлапонин.
– Приятная или неприятная?
– спросил Дебу.
– Больше приятная, я думаю, чем неприятная. Слушайте, господа!.. Этой ночью один молодчага пластун, Чумаченко, захватил в плен против Корниловского бастиона английского инженерного офицера, а наш командир батареи Петр Иваныч Лесли...
– Лесли?
– изумился Хлапонин.
– Но ведь Лесли убит на третьем бастионе!
– Это - брат того, убитого... Он хорошо говорит по-английски, спрашивает пленного, как случилось, дескать, что вы так опростоволосились и наш пластун вас на себе притащил... И вообразите, что ответила эта потерянная личность?
Витя сделал приличную случаю паузу, обвел всех слушателей искристыми глазами и заключил с подъемом:
– Он ответил так: "Я был в подавленном настроении. Мы понесли очень большую потерю: сегодня вечером умер от холеры наш высокочтимый главнокомандующий маршал Раглан!"
– Ка-ак! Раглан умер?
– Это здорово!
– Что? Хороша новость?
– сияя, спросил Витя.
– Новость неплоха, конечно, но я думаю, что было бы все-таки лучше, если, бы умер от холеры не Раглан, а маршал Пелисье, - сказал Дебу.
– А еще лучше было бы, если бы оба, - дополнил Хлапонин.
– Раглан ведь все равно был как-то в тени, - сказал Бородатов.
– В тени или на свету, важно то, что он привел к нам сюда десантный отряд, - напомнил ему Хлапонин, - и что он был бессменным английским главнокомандующим... Нет, Витя, это хорошая новость! Ах ты, холера, холера, какого свалила кавалера - старейшего английского офицера!
И, весело продекламировав это, Хлапонин взял стакан с вином и обратился ко всем:
– Предлагаю, господа, выпить за того, кому мы обязаны этой новостью!
– Витя! Ваше здоровье!
– обратилась Елизавета Михайловна к юному мичману, но Хлапонин удержал жену за руку, говоря:
– Не за Витю, нет! Его мы не забудем тоже, но сейчас мне хочется предложить выпить за этого самого молодца пластуна Чумаченко, о котором я уже кое-что слышал, как о первейшем храбреце.
– Идет, за пластуна Чумаченко!
– чокнулся с ним Бородатов, и все выпили за пластуна Чумаченко.
А Терентию Чернобровкину, лежавшему как раз в это время в секрете впереди Малахова, и невдомек было, что за его здоровье пьет его "дружок", не знающий, впрочем, что он тоже в Севастополе, как и сам Терентий не знал, сколько пришлось вынести из-за него Хлапонину в Москве.
Глава пятая
НАХИМОВ
I
Три недели, прошедшие с того памятного для интервентов дня, когда блестяще был отбит их штурм, не принесли отдыха Нахимову.
Каждый день был полон своих забот, хотя бомбардировка редко когда подымалась выше тысячи снарядов в день, а штуцерная стрельба была обычной.
Беспокойство за участь города, губернатором которого он считался, возросло даже: причиной его была канонада в ночь с пятого на шестое июня, открытая неприятельской эскадрой.
По судам этой эскадры была ответная пальба с фортов, однако результаты пальбы остались неизвестны, между тем канонада продолжалась шесть часов подряд. Закупорку рейда затопленными судами Нахимов потом внимательно осматривал сам, подъехав к ней на гичке. Он нашел, что часть судов раскачалась благодаря штормам, другие же засосало илом, - мачты их скрылись, - и перед ним осязательно возникла опасность прорыва флота союзников на рейд, откуда он мог бы в короткое время разгромить город в тех его частях, которые были пока недоступны выстрелам с сухопутных батарей.