Севастопольский камень
Шрифт:
УДОСТОВЕРЕНИЕ
«Дано сие Васюкову Прохору Матвеевичу, старому военному черноморцу в отставке в том, что он действительно имеет задание доставить севастопольский камень в город Севастополь и уложить означенный камень на его место».
Под этим удивительным документом, который наверняка займет видное место в Севастопольском музее Отечественной войны, значились надлежащие подписи – да еще какие подписи! – и стояла военная гербовая печать.
Вы хотите спросить, каким образом ухитрился Прохор Матвеевич получить столь необычное удостоверение? Конечно, никто другой не смог бы этого сделать,
С этим удостоверением в кармане отправился Прохор Матвеевич на Керченскую переправу.
Все, что оставалось у него позади – тихий приморский городок, комнатка в десять квадратных метров, теплая вдова Арина Филипповна с ее борщами и варениками, – все это отодвинулось далеко, в дымку, в туман, словно прошел уже целый год. Зато ясен и суров был путь впереди: Керчь, крымская земля, Севастополь!
Прохор Матвеевич мог бы вполне искренне поклясться, что камень на его груди нагревается сильнее и сильнее с каждым днем. Камень не давал ему покоя, даже во сне тревожил, но зато поддерживал в нем такую бодрость и силу, что Прохор Матвеевич чувствовал себя помолодевшим лет на пятнадцать. И когда приходилось вытаскивать застрявшую машину или орудие, он наравне со всеми молодецки напирал плечом, не испытывая при этом ни одышки, ни сердцебиения.
«Вот где, оказывается, настоящий-то курорт!» – посмеивался он про себя.
Вскоре в журнале одного из катеров появилась запись о переправе через пролив севастопольского камня на основании удостоверения номер такой-то…
Прохор Матвеевич вступил на крымскую землю.
Приморская наступала неудержимо, и Прохор Матвеевич никак не мог догнать фронта, который все время уходил от него вперед, на запад. То не берут на машину – перегружена, то испортится что-нибудь в машине – значит, сиди, жди или голосуй на другую. Много было у Прохора Матвеевича и других задержек в пути. Не везде сразу понимали документ, приходилось обращаться к ошалевшим от бессонницы комендантам – объяснять, доказывать, предъявлять в дополнение к документу самый камень. И душой отдыхал Прохор Матвеевич, только очутившись опять в кузове какого-нибудь грузовика, – упирается в лицо, захлестывает дыхание плотный и упругий от скорости ветер, и с каждым километром Севастополь ближе.
Многое повидал в пути Прохор Матвеевич: развалины городов, пепел сожженных деревень, братские могилы замученных. Но видел он по обочинам дорог и бесчисленные колонны немецких автомашин, обгоревшие или развороченные снарядами туши танков, повозки, автобусы, обломки самолетов, еще не зарытые трупы немцев, тысячные толпы пленных с мертвыми, пустыми глазами на позеленевших лицах. В сердце Прохора Матвеевича менялись то гнев, то месть, то жалость, то ликование и радость.
Все в Крыму дышало весной и победой – солнце, море, ветер, люди и даже самые развалины. Пусть разрушены города – они свободны! Сожжены деревни, но уже копошатся, трудятся вокруг своих домишек и саклей вернувшиеся из гор, из лесов люди – заделывают проломы в стенах, мажут глиной крыши, чистят колодцы. «Бог на помощь!» – говорил Прохор Матвеевич какому-нибудь усатому украинцу, месившему ногами глину, и тот, поддергивая свои засученные, забрызганные штаны, отвечал: «Спасибо! И вам бог на помощь – не выпустить его из Крыма, проклятого!» Прохора Матвеевича, хотя погонов и не было на его кителе, принимали все за военного, и это льстило ему. «Никуда не уйдет!» – отвечал он успокоительно. – Сидит, как в мышеловке!..» А весна стремительно переходила в знойное
Война непонятным образом слила воедино и смерть и жизнь, благоухание садов и смрад неубранных трупов, разрушение и созидание, мирную тишину под звездами и грохот артиллерийских залпов, а все это вместе определялось Прохором Матвеевичем для себя одним коротким словом: «Победа».
…Далекий гул, что слышал ночью Прохор Матвеевич, трясясь в кузове полуторатонки, возвестил о близости Севастополя: то ревели наши и немецкие пушки. Глухой и ровный гул шел, казалось, из самых недр земли, сотрясая ночь. Придерживаясь за крышу кабинки, Прохор Матвеевич встал и осмотрелся. Все было темно кругом, грузовик шел долиной. И еще много раз вставал Прохор Матвеевич, придерживаясь за крышу кабинки, и по-прежнему ничего не мог рассмотреть в темноте. Но когда машина, тяжко рыча, взобралась на подъем, он, и не вставая, увидел зарево – неровное полукольцо бледного, летуче-зыбкого света от орудийных залпов на фоне дымного багрового тумана.
– Огня-то, огня! – сказал соседу Прохор Матвеевич.
И с дрогнувшим сердцем услышал в ответ:
– Горит Севастополь!..
Командир батальона морской пехоты немало удивился, прочитав удостоверение Прохора Матвеевича.
– Слышал я об этом камне, много слышал, – сказал майор. – Но того никогда не думал, что попадет этот камень гражданскому человеку.
– Мичману в отставке, – напомнил Прохор Матвеевич.
Майор поспешил исправить свой промах.
– Прошу извинить, товарищ мичман, оговорился… Оно, может быть, даже и правильно, что попал он к вам, к старому моряку. Спасибо, что пришли именно в наш батальон – считаю за честь!
Разговор этот происходил в блиндаже, где еще вчера сидели фашисты – остались от них только две помятые каски да разбитый взрывом пулемет. Наверху наша артиллерия вела ураганный огонь, в протяжном и низком пушечном реве нельзя было различить отдельных залпов. Блиндаж весь дрожал и трясся, с потолка сыпалась земля.
– Здорово бьют! – сказал майор. – Значит, скоро будем штурмовать. А пока что, товарищ мичман, и для вас найдется работа, если пожелаете. Ранили у меня позавчера заместителя по политической части, а был он большой мастер с бойцами беседовать по душам. Вы моряк старый, коренной, всего повидали на своем веку. Вот бы вам поговорить с людьми – насчет камня, о традициях флотских, о нашей чести морской. Службы у вас сорок пять лет, вид солидный, авторитет…
Ну, как будто он в воду смотрел, майор, лучшего занятия для Прохора Матвеевича нельзя было выдумать!
И превратился Прохор Матвеевич на старости лет в пропагандиста. Через два дня он был уже любимцем батальона. Давно известно, что моряки в хорошем разговоре толк понимают. Прохор Матвеевич был оценен по достоинству.
Когда под немецким огнем он пробирался ходами сообщения, ему отовсюду, из траншей, из дзотов, из блиндажей, кричали:
– Папаша, к нам загляните, к нам!
И он заглядывал, не отказывался. Он садился, не спеша закуривал, потом начинал степенный разговор:
– Ну как, ребятки, скоро камень в Севастополь доставим?
– Скоро, папаша. Вот выйдет приказ штурмовать – сразу доставим.
– Штурмовать, ребятки, по-русски надо, по-суворовски. А то немец вон восемь месяцев штурмовал…
– Нам, папаша, немец не указ!
– Правильно, сынки! – говорил Прохор Матвеевич.
Всегда находился какой-нибудь старшина, который с беспокойством спрашивал:
– А дощечка там медная будет, около камня? С надписью дощечка, когда, значит, доставлен в Севастополь и каким батальоном.