Север Северище
Шрифт:
– Все время сверлит меня одна мысль великого соотечественника: «Нет человечески истинного без истинно народного!» – произнес Глеб, поясняя свою версию в основном об оторванности аморальных людей от глубин подлинно национальной жизни.
– Я знаю, чья она. Это сказал Алексей Степанович Хомяков!
– воскликнул Павел.
– Не верится! Никто не знает, ты первый из живых людей на моем веку, кто оказался начитанным в этой области. Вот и хорошо! Тогда кому же, как ни тебе, процитировать особенно зоркие, на мой взгляд, слова первозданного славянофила, которыми хотелось бы поделиться вообще с каждым, во всяком случае с любым художником. –
С сего разговора искренность как бы пронзила отношения Павла и Глеба, помогая идти к истинному знанию, преодолевая общественное безмолвие о многих вещах на свете. Павлу иногда думалось, что не хватит никакого времени, чтобы утолить жажду откровений, поделиться которыми друг с другом она звала. Котова сразу покорила пленительная поэзия Глеба Грушко, как увлекла и сама его личность. Мир трезвый, человечный, мудрый и мужественный, всепоглощающая страсть северян к обузданию экстремальности необитаемых широт, иногда хлещущая через край, во вред Природе, вставали перед глазами при соприкосновении со стихами Глеба. Он декламировал их без завываний, спокойно и выразительно. Первой вещью, которую в его чтении услышал новопоселенец Советского, была
СВОБОДНАЯ ОСЕНЬ
Леса накалились, как лампы,
Внутри паутинки провисли.
И гуси уносятся, лапы
Гася, как кленовые листья.
Войду под высокие своды,
Где теплится память о лете.
Любви облетающий лепет
иль деревце у заплота?
Березы медовы, как соты,
осины румяны, как лады.
Озера горят позолотой,
иконами в древних окладах.
Под дерево, милая, сядем.
Осенний пожар не погас.
Как вспышка, вспорхнувшая, дятел
нам выдаст шифровку о нас.
Уносятся годы и воды,
трава под ногами горит.
Мы – код злополучной природы,
бредовый ее алгоритм.
Прости мне, Природа, зазнайство,
винюсь тебе, как на духу,
что я принимаю за зайца
Тебя в его сером меху.
Контейнеры книг излистав,
мы все ошибаемся, что ли,
за волка приняв в этой воле,
и боли, что воет в лесах,
Тебя. Ты смыкаешь закаты –
мы думаем птицы поют.
За бой чернышей и сохатых –
венчальную жажду Твою.
За хитростью классификаций
зевнули Твою красоту,
забыли мы удивляться
всеобщему жизни родству.
Гармонии вечной не ровня,
пылинка в ладонях степей,
я что выражаю, Природа,
я что искажаю в тебе?
Тобою забыт и пронизан,
я выброшенный в пустоту,
как теплая ткань организма,
как клетка, сердечком стучу.
Вчера пуповиною дикость
отсек я кремневым ножом.
Сегодня урановым тиком
мой царственный лик искажен.
Спаси меня, Матерь Природа,
мне травами руки свяжи,
закатные озера воды
компрессом на лоб положи.
Прости за безумный мой разум
и лоно свое отвори,
где не разрушающий лазер,
а лампа осины горит.
Гляди, пред Тобою мы голы,
подкорка обнажена.
В нас тоже кольцуются годы,
в нас осень твоя зажжена.
Прими нас, свободная осень,
свободная жить и сгореть.
Заря отражается в гроздьях
И светится на коре.*
* Здесь использованы и будут процитированы далее в тексте романа как принадлежащие его персонажу Глебу Грушко стихи удивительно даровитого мастера ритмических строк Владимира Кочкаренко, работавшего в первой половине семидесятых годов редактором Комсомольской студии телевидения. Он безвременно ушел из жизни вскоре после возвращения в Москву главного героя .
Глеб Грушко примерно за две недели ввел Павла Котова в круг всех своих знакомых и более или менее известных в районе лиц. Всегда представляя его тем, кто приходил к директору Дома культуры лично или на мероприятия в этом здании. А также забирая его с собой при посещении друзей-товарищей в семьях по месту их жительства, отправляясь по каким-то делам в организации, участвуя в событиях вне своего учреждения культуры.
Сотрудники редакционно-издательского отдела , в котором Котов трудился в столице, называли сами себя полужурналистами. Действительно их служба лишь в редких случаях позволяла проявить свои публицистические способности. Всегдашнее желание Павла выступать в периодике тормозилось. Теперь новоиспеченный собственный корреспондент окружной «Ленинской правды» пек, что блины, публикации в ней, а также в других доступных советчанам периодических изданиях, выступал на радио, телевидении. Его внутреннее состояние было похоже на пыл гончей, насидевшейся на цепи, неожиданно снятой с нее и выпущенной в лес травить зайца. Известно, что в силу своей охотничьей природы она, взмыленная, с высунутым до земли мокрым языком и обезумевшими глазами, тяжело дыша, способна заниматься преследованием зверя до полного изнеможения, истощения всех сил.
У Павла была уйма времени, чтобы наполнять газетные полосы горячей любовью к представшему пред очами вдохновенному бытию северян. Его охватила лихорадка невиданных преобразований. Овладел душой и хлынул в сознание поток не известных ему ранее характеров, людских деяний, картин полноценной и обольщающей природы. Еще не было времени приглядеться к ним. И он, изумляющий коллег мощным разливом магмы горячих строк, получил у них
прозвание «Газетный зубр». Собратья по перу уважали
и любили Павла Котова не только за творческую активность, профессионализм и добросовестность, но и за радужность души, увлечение одним высоким, неиссякаемый дух товарищества и дружелюбия. Однажды в районной газете его сотоварищ Ринат Аязович Сулейманов, когда там поднимали чарки по поводу получения редакцией машины «Москвич», что значительно повышало мобильность местных журналистов, так определил причину удивительного при закрытом обществе откровения с Павлом и редкого доверия одной высокопоставленной личности: «Да у тебя на физиономии написано, что ты порядочный человек. Не подведешь».