Север
Шрифт:
Это невольное признание совсем выбило Нанаса из колеи. Его естество состояло сейчас из двух половинок, каждая из которых презирала другую за малодушие и слабость. Не желая признавать за собой вины, он в то же время точно знал, что виноват очень сильно.
Юноша отвернулся от дикарки и, чтобы хоть как-то отвлечься, заглушить это гложущее его противоречие, хоть немного унять необъяснимое чувство вины, торопливо принялся пересказывать Шеке свою «легенду». К своему стыду, он чувствовал облегчение оттого, что Игнат был уже мертв, — по крайней мере, не пришлось высказывать «подозрительную» и весьма опасную просьбу Сафонова.
Все
— Говоришь, ненавидишь их? А почему? Тебе-то за что их ненавидеть? Тебя же там кормили, одевали, дали крышу. Разве плохо?
— Это не плохо… — замялся Нанас, соображая, что хочет услышать от него Шека. Не угадаешь — и кто знает, чем все это закончится?.. Врать, что ему не нравилось быть сытым и одетым, — это явно не то. Разве что… Разве что не врать, а говорить правду?.. И он, придав уверенности голосу, сказал:
— Плохо то, что все они по-прежнему считали меня дикарем. Что бы я ни делал, как бы ни старался быть для них своим, я все равно оставался чужаком. И ладно бы просто чужим, но еще и не равным им. Они считали меня ниже себя. Я был для них бесполезным, лишним. Не все говорили мне это вслух, но все — презирали. А почему? За что? Только из-за того, что я родился и вырос в лесу, а не в их каменных коробах?.. Разве от этого они стали чем-то лучше меня?!.. Или потому, что я всю жизнь ездил на оленях, а они катаются в железных тарантайках на колесах? Да они даже не сумеют запрячь оленя в нарты! И я тоже стал их презирать. Ненавидеть эти их «чудеса», которыми они так гордятся!..
— Когда мы у них это отнимем и разрушим, — подхватила, перебив его, Шека, — тогда и увидим, чем они лучше нас! Они просто подохнут без своих коробов и тарантаек, даже если я оставлю им жизнь! Но я им ее не оставлю. Я тоже их всех ненавижу! Всех! Всех! Всех!!!
Прекрасная дикарка так вцепилась Нанасу в плечи, что ему стало больно. И, чтобы унять ее внезапный порыв, он поспешно спросил первое, что пришло в голову:
— Почему вокруг тебя были одни женщины?
— Я командую ими, — через несколько долгих мгновений разжав наконец пальцы, глухо ответила Шека, — а они — остальными. Женщины умнее мужчин. Не сердись, это так. Мужчина нужен, когда надо быстро догнать зверя, поднять камень или сделать хорошо женщине… Но когда надо думать — нужна женщина. А когда живешь в лесу — надо думать всегда.
— А сама ты родилась в лесу? — решил сменить странную тему Нанас.
— Нет. Я родилась в городе… Кемь — ты не слышал?.. Моего отца выгнали оттуда, когда я была маленькой. Он был… такое слово, он говорил мне… да, писатель… Не знаю, что это, но те, кто выгнал, сказали ему, что ничего полезного, — это слово девушка произнесла с брезгливым презрением, — он делать не может. Моя мать тоже ушла с ним в лес. Она могла остаться, но забрала меня и ушла. А потом они умерли… Сначала мать — ее я даже не помню, — потом отец… Мы тогда уже жили с другими. Такими же «лишними», как ты говоришь… Когда умирал отец, я уже кое-что понимала. Он сказал перед смертью: «Города — это зло. Живущие в камне тоже становятся камнем». И я поклялась ему, что, когда вырасту, буду разбивать эти камни! Пусть я живу среди диких людей, но зато у них живые, а не каменные сердца. Когда я выросла, я сказала им это. Я позвала их с собой разбивать камни. И они пошли. Потому что они думают так же, как я. Хорошо, что и ты думаешь так. Лишние — это не мы, а те — за стенами! Разрушим стены! Раскрошим камни! — Шека приблизила свое лицо вплотную к лицу Нанаса и заглянула ему прямо в глаза: — Так?.. Ты со мной?..
Нанас кивнул и выдохнул:
— Так. С тобой.
И они снова слились в объятиях.
Потом девушка сразу заснула, а Нанас, вновь раздираемый противоречивыми чувствами, исподволь любовался огненноволосой дикой красавицей. Правда, теперь, в проникающем сквозь еловые ветви слабом свете догорающего костра, ее разбросанные по ложу волосы казались угольно-черными…
Снаружи послышался слабый шум. Сначала Нанасу подумалось, что это ветер играет ветвями деревьев, но шум, а точнее, шорох, был слишком ритмичным. Словно кто-то скреб ножом по стволу дерева через равные промежутки времени: «Шарк-шарк, пауза… Шарк-шарк-шарк, пауза… Шарк-шарк…»
Стараясь не потревожить Шеку, парень выбрался наружу. Возле ближайшего к шалашу дерева стоял Туру. Он призывно мотнул головой и направился в глубь леса.
Нанас проверил, на месте ли нож, и подосадовал, что придется действовать левой рукой. В том, что дикарь вызывает его на поединок, он почти не сомневался.
Но если Туру и собирался убить соперника, то не рискнул это делать сразу после ссоры с возлюбленной — слишком очевидным была бы его причастность к этой смерти. Тогда и его собственная гибель последовала бы почти без задержки — в характере Шеки можно было не сомневаться. Поэтому Туру лишь завел Нанаса подальше в чащу, остановился и сказал, отвернувшись:
— Не верь ей. Всегда врет.
«Насчет ласкиперсе?» — едва не вырвалось у Нанаса, но вслух он произнес:
— Она пока ничего не сказала…
— Сказала. Три мертвых охотника — ложь. Что скажет еще — будет ложь. Шека говорит, что надо ей. Делает, что хочет она. Ты не нужен. Надоешь — убьет. Беги сейчас.
— Куда бежать? — растерялся Нанас.
— Куда хочешь. Вдаль.
— Но… я не хочу бежать. Хочу быть с вами.
— Ты хочешь быть с ней. Глупец! Она врет. Я покажу тебе.
Туру велел подождать и скрылся за деревьями. Вскоре он вернулся, но не один, а с молодым мужчиной, у которого были связаны руки… Как раз в этот момент из-за облаков выглянула куцая луна, и Нанас вздрогнул от неожиданности. Несмотря на то что лицо пленника напоминало жуткую окровавленную маску, он сразу узнал сына мэра Игната.
— Ты… жив?..
— Как видишь. А ты кто такой?
Нанас замялся. Обманывать Игната не хотелось, для него могло оказаться важным узнать правду. Но рядом был Туру…
Варвар уловил брошенный на него взгляд и сказал:
— Говорите. Только быстрее! Я не буду слушать. Но буду смотреть.
Дикарь отошел и присел на корточки, прислонившись спиной к стволу дерева.
Тогда Нанас торопливо рассказал пленнику все, за исключением, разумеется, произошедшего в шалаше.
Игнат неожиданно расхохотался.
— И ты поверил?! — отсмеявшись, воскликнул он. В голосе парня Нанасу послышались досада и жалость. А еще его неприятно покоробило то, что уже второй человек подряд обвиняет его в излишней доверчивости.