Северные новеллы
Шрифт:
Из-за тесноты барака в обычные дни мы трапезничали на тумбочках, стоящих у коек. Но к празднику раздобыли два конторских стола, сдвинули их вместе, за неимением скатерти накрыли свежей простыней. Новогодний стол упирался торцом в низкое оконце.
В самый разгар веселья кто-то громко постучал в дверь. Я накинул полушубок, вышел в холодные сенцы, отодвинул засов, распахнул обитую оленьими шкурами обледенелую дверь.
В морозных клубах, освещенный яркой электрической лампой, стоял Наглый Тип. Я сразу узнал его по огромному росту, рыжим подпалинам на боках. А мы-то уж и не вспоминали о нем! С тех пор как его отвезли в бухту, минуло три недели...
— Иди, иди на свалку. Здесь тебе ничего не светит,— сказал я, вспомнив строгий наказ начальника экспедиции не подкармливать зверя, и захлопнул, задвинул на засов входную дверь.
Едва успел переступить порог горницы, как снаружи послышалось короткое рявканье. Затем раздался оглушительный удар. Две дверные доски, прорвав меховую обшивку, с треском рухйули в сенцах на пол. Я глянул в дыру пролома. Наглый Тип сидел возле крыльца и вытаскивал зубами вонзившуюся в подошву левой лапы щепку-занозу.
Буровики переполошились. Кто-то схватил стоявший в сенцах лом, просунул его в дверной проем и вдобавок прорычал по-звериному. Наглый Тип тотчас отпрыгнул на всех лапах от крыльца, развернулся и побежал. Мы повыскакивали на мороз. Зверь улепетывал вдоль улицы, распугивая собак, промелькнул последний раз на фоне яркого пятна, отброшенного на снег лампой, и растворился в темноте. Кое-как заделали дверь, возбужденные вернулись за праздничный стол.
— И вправду наглый тип!
— Начальнику экспедиции утром объявим. Не дело — в такой праздник от стола отрывать...
— До утра небось в поселке не появится.
— Не решится, точно. Напугался — будь здоров!
Ах, как мы заблуждались! Не прошло и получаса...
Двойная рама оконца с треском, звоном разбитого
стекла вдруг влетела внутрь горницы, упала на праздничный стол, заваленный снедью, заставленный бутылками. Те, кто сидел ближе к окну, инстинктивно закрыли руками лица от летевших осколков.
В горницу просунулась литая голова Наглого Типа. Мгновение — голова исчезла, но тотчас появилась громадная когтистая лапа, схватила лежавшие в большой миске умело приготовленные, с аппетитной корочкой цыплята табака, штук шесть сразу, и поспешно исчезла. За оконным провалом послышалось жадное чавканье. Кто-то сорвал с гвоздя карабин и выстрелил в потолок...
Сразу после праздника на остров прилетел вызванный для необычной операции ИЛ-14. Жившего на свалке вконец обнаглевшего Наглого Типа обездвижили, с великим трудом затащили в багажное отделение. Через несколько часов ИЛ-14 приземлился на дрейфующей льдине, за тысячи километров от острова, в районе Северного полюса. Там-то и выпустили медведя на все четыре стороны.
Уезжая на материк, я попросил знакомых сообщить мне, если Наглый Тип вдруг опять объявится в поселке. С тех пор минуло полгода, но письма я так и не получил. Но надежды не теряю. Ведь как-то отыскивают голуби свой голубятни за тысячи верст? Белый медведь ориентируется в родной Арктике с такой же поразительной точностью. А прошагать вечному страннику ледяного безмолвия каких-то две-три тысячи километров нетрудно.
МИ-4 перебрасывал отряд поисковиков на новую точку работ. Это была последняя «выки- душка», и здесь нам предстояло жить и работать около двух месяцев, до конца полевого сезона.
Внизу тянулась Северная Камчатка, край удивительный, ни на что не похожий, кусок иной планеты, упавшей на Землю. Сотни тысяч лет назад в этих местах бушевали геологические потрясения, катастрофы. Взрывались вулканы. Трескалась, как яичная скорлупа, земля. Из кратеров вулканов, трещин извергалась магма, огненно-жидкая масса, туча пепла. Постепенно могучие подземные силы передвинулись на юг полуострова. Нет-нет и дадут они о себе знать и в наши дни. А на севере земля успокоилась надолго, быть может, навсегда. И с тех далеких времен остались памятники — немые свидетели былого разбоя: строго конической формы сопки со срезанными вершинами — погасшие вулканы, окаменевшая ноздреватая магма на склонах и у подножий.
Хребты, долины, сопки, хребты, долины, сопки... В долинах — речка или ручей; кристальной прозрачности вода в белых бурунах неслась с гор с бешеной скоростью. Что это за водичка, я недавно испытал на собственной шкуре. В маршруте довелось переходить неглубокую, по колено, речку. Правая бахилина возле лодыжки была разорвана, резинового клея в отряде не оказалось, забыли в центральном лагере. Снял бахили- ну, стянул портянку и зашагал на другую сторону. На середине реки нога ниже колена онемела, как от наркоза. Кое-как выбрался на берег. И колотил по ноге кулаками и щипал — безполезно, не чувствую боли. Даже струхнул. Лишь минут через десять ожили застывшие капилляры, и началось яростное жжение.
В долинах теснилась плотная тайга. Лиственницы, ели, согнутые в три погибели каменные березы, карликовые ивы. На склонах эти деревья не росли. Их оцепил стланик-кедрач, невысокое, в полтора-два человеческих роста, дерево, ствол и мохнатые лапы которого, спасаясь от жестоких камчатских ветров, стлались по земле. Выше и стланик не рос. До самых вершин —
беспорядочное нагромождение больших и малых камней. Камни, камни, камни... Они покрыты дегтярно-черной и твердой коркой, которая трещит под сапогом, как ореховая скорлупа. Эта «корка» — живой организм, разновидность камчатского мха. На черном фоне камней белели узенькие дорожки — выбитые копытцами тропы снежных баранов.
Перевалив очередной горный хребет, Ми-4 вышел в долину и полетел над быстрой рекою, рывками снижаясь. Через несколько минут машина должна была приземлиться.
Глядевший в иллюминатор Борис, начальник отряда, рослый бородатый мужчина, работавший на Крайнем Севере двадцатый полевой сезон, со студенческих лет, вдруг резко поднялся, пробрался по груде рюкзаков к пилотской кабине и прокричал:
— Командир! Развернись на сто восемьдесят! В реке какая-то зверюшка тонет!..
— Уж не мышка ли полевка? — раздалось в ответ из кабины.
Борис не понял иронии:
— Нет. Кое-что покрупнее.
Надо знать нашего начальника отряда, чтобы понять по меньшей мере странную его просьбу — ради какой- то попавшей в беду зверюшки изменить линию полета машины. В зверей и птиц он буквально влюблен и знает о них больше иного зоолога и орнитолога. Он может часами с просветленным лицом слушать пиликанье синицы или наблюдать, как лущит орехи белка. Его московская квартира смахивала на зверинец. В ней обитали: арктический суслик евражка, летяга, обыкновенная белка, похожий на обугленную головешку северный ворон, четко говоривший каждому гостю: «Прривет!», горностай и даже рысенок с волчонком. Правда, рысенка с волчонком пришлось подарить зоопарку, потому что подросшая лесная хищница однажды через приоткрытое окно проникла во двор и перерезала всех вышедших на прогулку хозяйских кошек и собак, а таежный гангстер, скучая о тайге, выводил по ночам такие арии, что на Бориса написали жалобу в ЖЭК.