Северные новеллы
Шрифт:
Это был танчо. Когда мы подбежали к нему почти вплотную, он взлетел. Полет его был неровен, пернатый заваливался то на один, то на другой бок. И что-то свисало с его окровавленной груди, что именно, я понял лишь тогда, когда оно отделилось от птицы и упало на землю. Гибкий и маленький, не больше двухмесячного котенка, линялый горностай молнией метнулся прочь и мгновенно исчез за кочками.
На что способен этот безобидный на вид «котенок», мы знали не понаслышке. Каждую ночь маленький разбойник заявлялся на стоянку отряда и пожирал или тащил в нору все, что плохо лежало: убитых с вечера уток, остатки мясной трапезы в котле, жестяные банки с говяжьей тушенкой, которые наловчился прокусывать острейшими зубками. Разбой на стоянке мы ему прощали: не виноват же зверек, что природа наградила его отчаянной храбростью, воровскими повадками и аппетитом Гаргантюа. Но сейчас я пожалел, что не успел сорвать с плеча ружье и не прикончил маленького убийцу.
Танчо упал неподалеку в камыши, забился. Мы подошли к пернатому. Он лежал вверх ногами. Матовая пленка натекла на его глаза. Из грудки резвой струйкой била кровь. Силы оставили птицу.
Мой товарищ поспешно снял штормовку, а затем pi рубаху. Он перетянул рубахой туловище журавля, закрыв материей рану.
— А то кровью изойдет,— пояснил геолог.
Затем осторожно, как новорожденного, поднял танчо на руки, и мы пошли к стоянке.
Танчо уложили на оленьей подстилке. Я наловил лягушек, миску с пищей поставил у изголовья птицы. Ни к еде, ни к воде журавль за ночь не притронулся. Он лежал, как мертвый, на спине, с подогнутыми ногами.
Утром я был немало напуган, выйдя из палатки. От полога с громкими хлопками крыльев отлетел журавль. Догадался: супруг или, напротив, супруга раненой птицы. Я знал, что танчо, как и белые гуси, объединяются парами на всю жизнь и верность их граничит с самопожертвованием. Похоже было, что он находился возле палатки всю ночь.
Пернатый опустился неподалеку, замер в чуткой стойке, неотрывно глядя на меня. Так он и простоял битый час, пока мы завтракали и собирались в маршрут.
Раненую птицу мы оставили в палатке, тщательно застегнули полог. Сейчас с ней в два счета расправился бы любой хищник.
На третий день журавля вынесли из палатки, поставили на мох. Он сразу увидел своего соплеменника, супругу или супруга, неотлучно дежурившего на стоянке эти дни. Рванулся из рук, побежал к нему. Длинные ноги подвернулись — упал, пропахав клювом землю, но тотчас поднялся.
Мы отошли от палатки, чтобы не пугать птиц. Теперь и тот, что ожидал на стоянке, неуверенными шажками направился к нашему танчо.
И вот они рядом. Стукнулись клювами, издав тупой костяной звук. Красные шапочки задергались челноками. Одновременно выбросили крылья, подпрыгнули, дернув в воздухе согнутыми левыми ногами. Так начиналась первая фигура журавлиного танца.
Но сейчас птицы не собирались танцевать. В прыжке они не опустились на землю, а поднялись, отчаянно хлопая крыльями, над тайгою. Затем одна пристроилась в хвост другой, пернатые сделали круг над стоянкой и поплыли по направлению к журавлиной пойме. И опять в утренних солнечных лучах птицы казались оранжевыми.
На этом арктическом острове, отброшенном в Ледовитый океан за сотни миль от материка, нам предстояло пробурить несколько скважин.
Едва был разгружен прокопченный трудяга Ми-4, не успели буровики разместиться в бараке, как я уже прихватил свой мощный английский бинокль и, миновав маленькую эскимосскую деревеньку, поспешил на побережье. Еще с воздуха я заметил большое моржовое стадо. Хотелось рассмотреть морских исполинов поближе.
Бухта крутым рогом снежного барана врезалась в берег. Слева и справа теснились, вплотную подступая к воде, древние морщинистые скалы. За сотни тысяч лет жестокие ветры, непрерывно дующие с Северного полюса, причудливо обточили камень, изваяли гранитные скульптуры. Вон там голова турка в чалме, с горбатым носом и бородкой клинышком, а там во весь рост скорбно застывший старец в длинном одеянии, похожий на апостола... Ледяные туманы, высвеченные неуемным арктическим солнцем, иногда ненадолго закрывали скалы, и когда они появлялись над водою вновь, то казались призрачными, нереальными.
Был разгар неласкового арктического лета. Дрейфующие льды отошли от острова метров за триста, образовав вдоль побережья полоску чистой воды. Даже сейчас, в яркий солнечный день, вода оставалась одноцветной — свинцовой. Ледовитый океан не Средиземное море, не переливается яркими павлиньими красками. Зато льды, тысячемильное нагромождение торосов, купаясь в солнечных лучах, играли диковинными цветами. Их невозможно перенести на холст; таких нежных, легких, чисто-прозрачных красок не существует в палитре художника. Один торос был янтарный, другой сиреневый, третий алый... Казалось, иная, не земная сила сотворила эти краски, на самом деле все объяснялось просто — преломлением морской соли в солнечных лучах.
Льдины, большие и малые, круглой и яйцеобразной формы, были отделены одна от другой неширокими трещинами и разводьями. Почти на каждой лежали моржи, лишь один находился в полынье. Он отдыхал в вертикальном положении, из воды торчали лысая усатая голова с белыми бивнями и округлые плечи.
Звери успели хорошо загореть. Они ухитрялись загорать, менять цвет толстой — трехсантиметровой —кожи под скупым арктическим солнцем. Среди них были и рыжие, как апельсин, и светло-коричневые, и даже по- поросячьи розовые.
Разглядеть четырех-пятиметровых великанов весом до полутора тонн было нетрудно и невооруженным глазом, и я хорошо различал приплюснутые спереди головы, упруго торчавшие из мясистой верхней губы вибриссы — усы, толстые, восьмидесятисантиметровой длины бивни, широкие передние ласты (задние ласты у лежавших моржей были подогнуты вперед и скрыты жировыми складками). Спавшие звери храпели так сладко и громко, что я их услышал еще за толстой бревенчатой стеною барака; те, кто бодрствовал, переговаривались — по-медвежьи ревели, по-коровьи мычали, по-свинячьи визжали и хрюкали. Даже с такого расстояния ветер донес до меня крепкий зловонный запах.
Мне показалось, что звери лежат хаотично; где выбрались на сушу, там и залегли. Обманчивое впечатление! Присмотревшись, я сразу выделил самок с детенышами. Молодые и старые мамы — айвоки и агна- салики, как называют их эскимосы,— находились с кассекаками — малышами — по отдельности, на своей льдине, у самой кромки, чтобы в случае опасности успеть нырнуть. Они лежали в самых разнообразных позах. Чаще кассекаки, взобравшись на широкие материнские спины, дремали. С серебристой шерсткой, отчаянно курносые, с выступающей челюстью, они здорово смахивали на бульдожек, особенно когда приподнимались на кривых передних ластах. Если самка кормила, то она заваливалась на бок, в истоме вытянув на льду шею, а детеныш пристраивался к сосцам и жадно чавкал. У айвоков и агнасаликов кожа была почти голая со множеством морщин и складок. Время от времени самки беспокойно крутили головами: нет ли опасности? Выкармливают, пестуют своих чад они долго, до двух лет. Целый год кассекак питается только материнским молоком, затем, когда покажутся клыки, еще год самка учит пестуна добывать пищу, пропахивать бивнями морское дно, выискивать рачков, моллюсков, звезд. Мать сильно привязана к своему малышу и не покинет, не оставит детеныша, даже раненная: прижав к груди передними ластами, непременно уйдет с ним в океан. И, будьте уверены, пойдет на явную гибель, но попробует отомстить тому, кто осмелится тронуть детеныша.