Северные рассказы и повести
Шрифт:
Вечером в избе застаю такого же молчаливо напряжённого, набычившегося тракториста со злым лицом. Он, уставившись в DVD-шник, угрюмо наблюдает за жизненными коллизиями судьбы императора Каракаллы. У тракториста свои головные боли: только что уволился из бригады лесорубов. А что делать? Платят гроши, перспективы никакой, вот и решил домой вернуться. «За такие копейки я и дома работу найду,» - бубнит он себе под нос, жадно прихлебывая чай с сахаром из кружки Саши Васина, сочувственно курящего на своей лежанке.. И не понять: то ли он Каракалле сочувствует, то ли бедолаге трактористу, то ли так – себе на уме…
На рассвете, едва багровая полоска зари достигла верхней кромки тихого промороженного
Машину то и дело бросает из стороны в сторону. Натужно воет мотор. В будке «ГАЗ-66»-го всё качается и трясётся. Несколько раз, впадая в дрёму, едва не слетаю на пол при очередном резком качке.
Спросонья кажется, что еду в открытом кузове бортовой автомашины. Да это же тот самый автомобиль деревенского умельца-кулибина-самоделкина из поселка на берегу Енисея. Со мной рядом несколько опытных старателей с бензопилой. Валит сырой октябрьский снег. Мы разведуем дорогу к старому забытому прииску, оставленному людьми лет сорок назад. Часто приходится спрыгивать с борта и, проваливаясь в рыхлом снегу, расчищать бензопилой путь от поваленных непогодой и временем деревьев, а ещё чаще – от нависающих мертвых стволов, потому как по-нормальному в лесу деревьям далеко не всегда есть куда падать, и тогда висят они годами на своих собратьях и догнивают в воздухе – между землей и небом.
Наш грузовичок снабжён лебедкой. Это очень выручает. Каждый раз, когда машина застревает в колее, на ближайшем крупном дереве закрепляется конец лебедки, и автомобилю удается переместить себя дальше.
Снежные заряды усиливаются. В открытом всем ветрам кузове бесприютно, сыро и холодно. Промозглые сумерки и усталость довершают черное дело: от переохлаждения ноги мои сводит судорогой. Острейшая боль в икрах. И некуда, некуда деться, и укрыться здесь нечем…
От фантомной боли внезапно просыпаюсь. Вахтовка продолжает, переваливаясь с бугра на бугор, ползти по таежной временной зимней автодороге. Но вот звук двигателя сначала затихает, мы куда-то скатываемся, секунду-другую машина почти не движется и вдруг, плавно набирая скорость, снова устремляется вперёд.
Олег догадывается одновременно со мной: мы спустились на лёд Подкаменной Тунгуски и теперь едем по льду, как по асфальту. Ехать быстро и ровно – хорошее дело. Однако, вскоре от монотонного движения по льду меня опять клонит в сон.
И видится мне ночной огонёк у края бесконечной с поворотами белоснежной ленты замерзшей Тунгуски, освещаемой лишь светом фар. Это Усть-Камо. Вернее, даже не сам посёлочек, он остался позади, а одинокая избушка на переправе.
Здесь ночевал я тогда с двумя рабочими, готовившими для тяжёлого транспорта переправу через реку: каждый день из проруби качали они насосом воду и слой за слоем намораживали лёд для проезда бензовозов, бульдозеров, грейдеров и колесных автокранов, следили за тем, чтобы путь их был безопасным, расставляли вешки от берега до берега.
В избушке не было электричества и постели как таковой: несколько матрасов и одеял, печка, нары, стол, консервы и супы в пачках. Вот и всё. Чтобы не замерзнуть всю ночь приходилось поддерживать огонь в печи.
Но какое было небо! Его вызвездило так, словно оттуда, из бескрайнего высока, приветствовал ночную землю сияющий вселенский град, тем же образом, каким порой приветствуют пассажиров полуночного авиалайнера медленно проплывающие далеко внизу сверкающие земные
Там, в избушке, в темноте, лежа на нарах, я читал по памяти свои стихи, и двое моих невидимых слушателей внимали им, не прерывая мою речь ни единым словом. Потом мы долго не могли заснуть и общались при чуть мечущемся сквозь щели в печке свете горящих дров обо всём – житейском и лирическом, простом и сложном, смешном и мудром. И я не помню как их звали, да и лиц особо не запомнил, но это не важно: то состояние – ночь, тайга, край света – осталось в душе навсегда…
Внезапно вахтовка остановилась. Из кабины постучали в стенку. Ага, надо вылезать наружу, что-то случилось. Яркое ослепительное солнце и не менее яркий снег на реке. В отдалении – мохнатые, крытые голым листвяжьим лесом горы. Мы на льду Тунгуски. За валом из снега, убранного с ледовой дороги бульдозерной техникой – широкая белая гладь реки. Ни единого следа. Всё блестит кругом.
Перед нашей вахтовкой метрах в пяти в правой части дороги провал во льду. В этом месте в Подкаменную Тунгуску впадает речка. Лёд над ней в месте впадения выгнулся линзой, образовав под собой пустоту. По-видимому, какая-то тяжёлая машина случайно продавила ледяной панцырь. Переходим опасное место пешком. Наша вахтовка медленно, но благополучно тоже его минует. Садимся в неё, едем дальше. И возвращается дрёма…
Была такая же зима на реке. Андрей Данько и я делали теодолитный ход от площадки разведочной скважины до берега Тунгуски. Площадка находилась на вершине горы. Спуск от неё проходил по склону вдоль водовода. Спуск достаточно крутой, заснеженный и полностью залесённый. Чтобы сделать съёмку в таких условиях приходилось постоянно перелезать через упавшие, скрытые глубоким снегом, стволы деревьев. А это значит – то и дело проваливаться между бревен в намокшей от пота, тяжёлой одежде то по пояс, то по грудь. Вконец измотавшись, мы всё-таки оказались на берегу.
Там ожидал нас вахтовый «Урал». Но прежде нужно было сделать привязку теодолитного хода к геодезической пирамиде, находящейся на другой стороне реки, на бугре.
О, как обманчивы расстояния на открытом заснеженном пространстве! На берегу мне казалось, что до пирамиды за рекой хотя и не рукой подать, но и не так уж далеко. Отдышавшись, я направился туда, а Андрей остался у прибора, чтобы подснять теодолитом поднятую мной над конечной точкой трёхметровую геодезическую рейку. Пройдя по реке метров двести, я понял, что весьма ошибся в оценке расстояния до пирамиды: противоположный берег ко мне возможно и приблизился, но на глаз этого никак не было заметно. Идти, проваливаясь, по глубокому нетронутому никем снегу, истратив перед этим львиную долю жизненной энергии на рыхлом склоне - неимоверно трудно. Каждый шаг требует предельной концентрации воли и сил именно тогда, когда ты полностью опустошён, когда взяться им уже совершенно неоткуда.
От усталости, мысли в голове путались. На обратном пути в какой-то момент начало казаться, что добрести до машины просто нереально. Не было сил не только для того, чтобы двигаться, но даже и для того, чтобы закричать, потому что сил не было просто ни на что… С тех пор я твердо знаю: самое тяжкое в жизни – это не преодоление пути к намеченной цели, какой бы труднодоступной она ни казалась, а дорога домой. Не всегда важно дошёл ли ты до конца, гораздо важнее суметь вернуться.
В самый тяжкий момент, когда в глубоком снегу оставалось только плыть, всем своим телом пропахивая его точно плугом, не ощущая под ногами ничего твёрдого, зависая в снеге, как в пене, в самый этот крайний миг почудилось мне, будто я опять там, в юности, на руднике под землёй на глубине две тысячи двести метров, где когда-то работал…