Северный ветер
Шрифт:
Тут на память приходит нечто такое, что заставляет юношу зажмуриться от стыда. Хорошо, хорошо, что еще так. А много ли надо было, чтобы…
Замечает, что лес уже совсем не пугает его. Он свыкся с мягкой тьмой, деревьями, что шелестят над головой и бросают по обе стороны на снег легкие тени. «Не зря ведь называют нас лесными братьями, — думает он. — Лес и в самом деле нам брат. Не преследует нас, не предает. Укрывает днем, а когда холодно и голодно, утешает, баюкает своим шумом».
Сниедзе вспоминает, что в кармане еще осталась горбушка. Вытащив
С поля навстречу повеяло прохладой. Кажется, что и моросит уже меньше, хотя еще низко нависает белесая мгла. Он не раз проходил здесь. Однако ночью все выглядит иначе. Приходится внимательно всматриваться, чтобы узнать знакомые места и предметы. Вот большая липа с дуплом, где три лета подряд роились пчелы. В полуверсте отсюда низина со множеством родников и огромным камнем посередине. Оттуда через пригорок, мимо старого куста черемухи, идет прямая стежка в Иокумы.
Там даже огонек… У кого бы мог еще так поздно ночью гореть свет? Справа усадьба, слева неподалеку — другая. Всюду темно. Один только огонек! Анна Штейнберг знает, что он придет. Пожалуй, нарочно зажгла, чтобы не сбился… Что сделал он хорошего всем этим людям?
Как тепло у него на душе от этого маленького красного огонька.
Слева из усадьбы с лаем выбегает собака, но тут же умолкает. Зачем ей лаять на бедного лесного брата, он и сам похож на бездомного пса — загнанного; промокшего, голодного, которого любой мальчишка может обидеть…
В низине света не видно. Но когда Сниедзе, перебравшись через оттаявший ручей, взбирается на пригорок, огонек снова мерцает. Ярко, ясно. И так близко! Теперь уже нет никаких сомнений. Домик Иокума.
Он обходит его и осторожно приближается с того конца, где горит свет. Только бы не выбежали собаки и не стали лаять… Окно занавешено белой занавеской, не видать, что делается внутри.
Слышится какой-то шорох. И минуту спустя открывается наружная дверь. Он хочет отскочить за угол, но не успевает. Выходит какая-то женщина. Не Анна… Дрожь пробегает у него по спине.
— Добрый вечер! — Голос как будто знакомый, но сразу он не может вспомнить. — Так поздно. Мы уже думали, что ты не придешь.
Ага! Альма Витол… Сниедзе от охватившего его волнения не в силах сразу ответить.
— Пока добрался… Путь-то не близкий. И дорога плохая. Я еще не совсем окреп…
— Идем. Я тебя отведу. Анна потом принесет тебе покушать.
Покорно идет за ней.
Мимо ягодных кустов, обогнув хлевок с двумя обдерганными стогами соломы, они доходят до лужайки, где точно привидение торчит на обугленных лапах обгоревшая банька.
— Самих Иокумов нечего бояться, они порядочные люди, — говорит Альма. — Сначала мы хотели поместить тебя в комнате. Но потом раздумали. Могут зайти дети, которые всегда бегают к нам. А сюда не пойдут. Боятся обгоревшей будки. На чердаке в углу можно неплохо переспать. Мы туда принесли солому, сухую одежду и носки.
Сниедзе забирается наверх, под уцелевшую крышу. Там сухая солома, одежда для него и большая шуба, чтоб укрыться. Темно и тесно, сильно пахнет гарью, но после острова здесь так уютно.
До чего теплыми кажутся сухие носки после вечной болотной сырости. Ласковые волны пробегают по разопревшим пальцам. По всему телу разливается приятная истома. Он уже начинает дремать, но тут приходит Анна с едой и горячим чайником.
— Бедненький! — жалобно произносит она, собирая сброшенную им одежду и мокрую обувь.
Сниедзе ест хорошо приготовленную, необыкновенно вкусную еду — совсем не подгоревшую, не пахнущую дымом и вдоволь просоленную. А потом пьет из чайника ароматный тминный чай. Кусочек сахара медленно тает во рту… Это давно позабытое наслаждение. Всего он не может сразу осознать. Чувствует только, что становится нежным и восторженным, как ребенок.
Потом Анна укладывает его и накрывает большой, теплой шубой.
— Выспись хорошенько, отдохни. Завтрашний день весь твой. Поедешь ночным поездом. Можешь ни о чем не беспокоиться. Сюда никто не придет. Только бы остальные благополучно добрались…
Сниедзе так тепло под шубой. Какие, однако, хорошие люди есть на свете… Но, когда Анна заговаривает об остальных, он вспоминает вдруг Мартыня и то, что все время камнем лежит у него на сердце. Нет сил сдержаться. Надо рассказать, пусть знают, о ком они так заботятся. Пусть потом хоть прогоняют — все равно. Он весь во власти какой-то расслабляющей откровенности.
Сниедзе нащупывает руку Анны.
— Вы все так заботливы ко мне. Ты и Мартынь… А я! Я — скотина. Если б вы знали — собак бы на меня натравили. Плюнуть в меня не захотели бы.
— Успокойся. У всех свои слабости, свои недостатки, ошибки.
Сниедзе выпрямляется в своем углу.
— Ошибки… Вам легко говорить о своих недостатках. Они как пыль, рукой смахнуть можно. Как иней, который растопит первый же луч солнца. А моя вина гноится, как старая рана. И когда еще она заживет?..
— В твои годы все раны быстро заживают… — смеется Анна.
Сниедзе вырывает руку.
— И ты еще смеешься! Потому что не знаешь. Мартынь тоже не знал и под руку меня вел. Ни одного обидного слова я от него не слышал.
— Мартынь всегда знает, что делает.
— Разве он мог догадаться, что я, баба и мерзавец, хотел его предать… Теперь не уходи, выслушай!.. Усталый, измученный, больной, я целыми днями раздумывал, а ночью бредил тем, что за его голову мне, может быть, оставят мою жалкую жизнь, как собаке бросают за службу кусок хлеба. Я мучился, проклинал себя и плакал. Но не было сил противиться. Кошмаром давила меня эта мысль. Я не ручаюсь, что не пошел бы и не донес, если б только мог встать на ноги. А он заботился обо мне, как о родном брате. Он не знал…