Сгибла Польша

Жданов Лев Григорьевич

— Но… ведь он… не забудет… Он… не утешится до конца своих дней, графиня. Он… не переживет! — словно против воли вырвалось у Дельвига шепотом. Но этот шепот потряс его самого и словно обжег слух и душу девушки.

Переведя с трудом дыхание, она так же негромко, с бесконечной грустью и лаской проговорила:

— Переживет… утешится… забудет!.. Человеческая любовь? Она стихийна, вечна, это правда… Но направляется часто к различным целям… Только не к могилам! А я?.. Я даже не имею права любить, как любят все здесь на земле… здоровые, радостные. Вы знаете, моя мама умерла отчего?.. Тот же недуг, он и у меня в груди. Врачи

давно сказали… Вот я ездила лечиться на море. Все пустое! Долго мне не жить… Так надо короткий остаток дней посвятить тем, кто так нуждается в малейшем участии, в сострадании, в помощи!.. Своих детей я иметь не смею… не буду! Пусть же темные, слабые, задавленные увидят во мне помощницу и мать! Пусть гибнущие на моих руках перейдут в лучший мир… Вести борцов… облегчать их страдания, врачевать раны — это мой удел… Я ждала, когда пробьет час… И вот осенью минувшего года колокола варшавских храмов, гудевшие в грозную ночь двадцать девятого ноября, и мне прозвучали: "Эмилия, пора!"

При этих словах она поднялась со стула и стояла прекрасная, вдохновенная, словно неземная…

Затем, овладев собой, грустно-грустно, ласково, как бы желая кого-то утешить, повторила:

— А он… если бы он даже был?.. Переживет… утешится… забудет!..

Сделал движение Дельвиг, какое-то решительное слово рвалось из груди. Он задержался на минуту, на мгновение, чтобы еще обдумать… в последний раз… Он не решился сразу…

И в это мгновение раздался стук в дверь, прозвучал знакомый звонкий девичий голосок:

— Дорогая, это я. Можно?

— Входи, входи, Аннет! — как будто обрадовавшись этому голосу, приходу подруги, отозвалась Эмилия.

Дельвиг медленно поднялся, собираясь приветствовать входящую. Лицо его было хмуро и бледно. Какая-то неразрешенная мысль вызвала легкие складки на высоком, гладком лбу. Хмурились слегка брови, упорно в одну точку глядели светлые, мечтательные глаза.

— Сколько новостей я тебе навезла! И каких! — защебетала Аннета Прушинская, давнишняя подруга Эмилии, после первых приветствий с Дельвигом, поцелуев и объятий с графиней. — Ты и представить не можешь!.. Да вы куда же, барон? Вы нам не помешаете. Я верна пословице "друзья наших друзей"… От вас нет секретов…

— Очень признателен… Но… после завтрака, мадемуазель, перед обедом меня ждет баронесса с партией тарока. Неловко, если я заставлю ждать.

— О, тогда не смеем, конечно, задерживать рыцаря-барона!.. Выиграть вам не желаю… Догадываетесь почему?..

Звонко рассмеялась Прушинская. Барон сделал общий поклон и вышел, провожаемый печальным взором Эмилии.

Едва он скрылся за дверью, она подумала с тоской: "Зачем я отпустила его!.." — но сейчас же овладела собою и обратилась к подруге:

— Какие у тебя новости?! Выкладывай!

Дельвиг, переступив порог комнаты, остановился на мгновение, держа ручку дверей.

"Отчего я не сказал ей теперь последнего слова?!" Эта мысль загорелась у него в мозгу, отдалась в груди. Он готов был вернуться, тут же, при чужой девушке сказать это слово… И будь потом что будет!.. Но сейчас же заставил себя оторвать руку от дверей, повернулся, как во сне, и пошел по пустым, обширным покоям замка в гостиную, где обыкновенно сидела и ожидала его пани Зиберг.

А Прушинская уже сыпала своими "новостями". Ее обычно бледное незначительное и доброе личико порозовело, стало не таким детским, как всегда. Словно важность сообщаемых вестей и ей придавала большую серьезность и значительность.

— Да, да! Все-всешеньки верно, что я говорю… Из Вильны к отцу приехал кузен Стах… А он служит в канцелярии у этого… Храповицкого… И уж он за наверное узнал!.. Пять дней тому назад, тридцать первого марта, по-нашему, не по-москальски… была большая битва под Бельки Дембе… И от россиян ни клочка не осталось!.. Наши победили… Дибич ихний к самой Литве отступил… В свой край уходить собирается через наши места… Да наши не дадут… Примут его по-свойски… Потому что Скшинецкий все войско ведет сюда… То есть не в Ливонию, а в Литву и на Жмудь!.. Вот как маму люблю!.. Как Господа почитаю и Матерь Его Святую… Да что ты так смотришь на меня?..

— Не может быть?! Не верю… Такое счастье для меня… Для всех… Дальше, что дальше?..

— Что же ты еще хочешь?.. Комитет виленский, который всех прежде упрашивал: "Погодите да посмотрите!", — теперь, говорят, сам торопит… Отряды собираются… И у нас, и везде… Не сегодня-завтра поднимутся, как один человек… Стах говорил… Он все узнал дорогой… И, знаешь, он тоже пойдет… И, знаешь, я тоже хочу, если… Знаешь, мне будет не так страшно за себя… и за него, знаешь, если я буду поближе к Стаху. — Девушка вдруг заплакала и скрыла лицо на груди у Эмилии, продолжая сквозь слезы лепетать: — Ты возьмешь меня с собою, правда?.. Я не буду бояться. Я помогу тебе во всем. Мы теперь будем шить не одну чамарку, а две, для нас обеих. Да… да… правда?.. Ты возьмешь меня?

— Возьму, возьму, успокойся, милая, глупенькая моя. Так ради него — и ты хочешь идти?..

— Вовсе не ради него! С чего ты взяла? — отклоняя голову, еще не успокоясь, отирая глаза и покрасневший носик, обиженно возразила Прушинская. — Вот какая ты! Сказать тебе просто и словечка нельзя. Ты все поддеть готова! Я пойду… ради отчизны! А он?.. Конечно, и он мне брат, хоть и двоюродный. А мы должны любить своих близких! Так написано, даже… Разве ты не знаешь?

— Ну, уж если "написано"!.. Тогда извини! Я не права перед тобою. Ну, Анельца, утри еще свои мокрые глазки… Попудри носик… Так!.. И примемся за работу!

— Нет, постой! Какая я глупая, в самом деле! Знаешь, главное тебе я не сказала! Твой кузен Фред сказал моему кузену, чтобы ты была послезавтра же в Антуазове, если поспеешь… А не позже двадцать шестого… по здешнему счету, по-москальскому, знаешь!.. Через два дня, значит. Они с братом Люцианом возвращаются от родных в Динабург, в свою школу… Сюда, в Ликсну, говорят, им ехать неудобно. Зовут тебя в Антуазово…

— Конечно, я приеду. Я знаю, мы условились так… Чтобы тетя не тревожилась сама… и нам не помешала. Она меня любит… очень… Но мы не во всем сходимся с моей милой старушкой. Я буду! Что еще?

— Теперь больше ничего. Теперь — все! Как маму люблю! Давай работать, Эмильца, любовь моя!

Перед самым обедом, когда уже закат побагровел и золотом оделись края туч на западе, когда Дельвиг, большой любитель и знаток лошадей, с живым, румяным толстяком, управляющим и мажордомом замка паном Сональским, пошел взглянуть на венгерца — тяжеловоза, купленного недавно, способного легко катить в город ежедневно колымагу с маслом и сыром, которую вытягивали раньше две лошади, пани Зибергова, заглянув в девичью и даже на кухню, постучала в дверь Эмилии.