Сгибла Польша
Шрифт:
— Н… не совсем… Еще не кончено даже с первым вопросом, — словно решившись не отступать, возразил Дельвиг. — Вы сказали "чужой вам человек"… Но это — теперь… А если он, действительно, оценил такую девушку… Простите, я должен немного похвалить вас… Если он искренне, глубоко… Если его чувство настоящее, решающее, какое можно испытать только раз в жизни? Так он легко отречется от прежнего… И веру, и службу в чуждом для вас войске — все бросит!.. Возродится, переродится… И сумеет заслужить любовь… Повторяю: вы другая!.. Вы не загораетесь легко, как подруги… Но — вы девушка… Вы узнаете любовь. Когда придет время… Когда станете женой…
— Нет, нет и нет! Во-первых, не мужское это дело — отрекаться от прежней веры, от своих близких… от дела, которому служил столько лет… Скорее мы, женщины, полюбив, способны на самоотречение, способны оставить старое, пойти за своим любимым по новым путям… Даже Библия это говорит… И Святое Евангелие… "Да
— Понимаю… понимаю…
— Еще я недосказала… Правда, легко я полюбить не могла бы, вот как другие мои подруги… Зато они скоро и меняют эту привязанность… Если бы я полюбила… Но не в том дело. Поймите же меня: без любви я замуж никогда, ни за кого бы не пошла… Даже… за самого круля Станислава!..
— Вот как!..
— Да! А как же иначе! Без любви нельзя… не понимаю даже, как можно пойти за человеком, отдать себя ему на целую жизнь, не испытывая любви!.. Вы не улыбайтесь, барон! Я хорошо понимаю, что значит это слово… Что вмещает в себе это понятие… И признания подруг, и окружающая жизнь, и книги, романы, философские рассуждения —. до Шопенгауэра включительно… Вот они, лежат на полках… и тут, в моем мозгу… Я — без любви — не могла бы стать женой… войти в такую… законную брачную сделку, как поступают почти все. Особенно в нашем кругу… Бедные девушки из народа… Они счастливее… Они знают хотя очарование юной страсти, обман, который им, доверчивым, неопытным, непросвещенным, кажется настоящей, вечной любовью… Конечно, проходит первый пыл… у нее… или у него… Иди даже у обоих… И они на время страдают, пока не создадут себе новый обман, новое призрачное счастье. Я этого не могу… И жаль… и хорошо, что это так…
— О, не печальтесь об этом, графиня! — тронутый тоном девушки, ее бледностью, тоской в голосе и словах, живо заговорил Дельвиг, совершенно забыв о себе. — Уверяю вас, вы ошибаетесь… Вас любит каждый, кто только знает вас. Придет пора… и вы изберете лучшего… самого прекрасного… Забудете свои теперешние мысли, свою преждевременную мудрость… даже этого старого болтуна… Шопенгауэра… Забудете все и полюбите, как только вы сумеете… как…
— Никогда! Я больше не полюблю никого… никогда…
— Больше… Значит? — снова холодея, спросил Дельвиг.
— Да. Я уже сделала выбор… Вот тот же, что и она… И эта! — указывая на Жанну д'Арк, на Бобелину, — проговорила Эмилия. — Край родной, подавленный народ мой… Его свобода!.. Вот кто мне дороже жизни… Кому я поклялась в душе посвятить себя… до конца!
Молча, как зачарованный, глядел Дельвиг на девушку. Он давно ожидал и боялся этого. А она продолжала:
— Слушайте… Я должна сказать. Вы один поймете лучше всех… хотя вы и не наш!.. Те — чувствуют, как я… Но этого мало… Хочется, чтобы понял меня близкий по духу, дорогой мне человек… Именно такой, как вы, барон. Говорю прямо. Слушайте… Вам я так обязана… Вы научили меня мыслить строго, стройно… Помогли разобраться в том хаосе мыслей, чувств и стремлений, какие поднялись в моей душе при столкновении с родным, страдающим, подавленным народом… при знакомстве с историей Литвы, Белоруссии, Польши… Что надо делать — я чуяла сердцем, надо помочь своим! Как это сделать — этому научили вы, сами того не замечая; научили ваши уроки, эти стройные, строгие истины математики, ее непреложные законы соотношений и счета… Даже основы и тайны военного искусства, стратегические и тактические задачи, которых немало решали вы со мной… Теперь моя работа мне ясна… Честь и сердце не велят больше сносить угнетения. Разум и наука говорят, что есть надежда на удачу… Не так уж мал и бессилен наш народ, все племена, входящие в него, говорящие одним родственным говором, верующие в одну церковь святую католическую нашу… Не так уж нас мало, не так беззащитны наши родные углы: леса Литвы и Жмуди, пинские топи, холмы Волыни и раздолье приднепровское, чтобы не могли мы вернуть себе волю, если захотим… Правда, много уж лет, как мы покорены… Но тогда — совсем темный был народ… Разрозненные и слабые, одна за другой, подпали наши земли под власть Москвы… Крули-предатели, как Лещинский… Злоба соседей, разрывающих с трех сторон былую Речь Посполитую, — вот что привело к рабству нынешних дней. Помните, я вам читала как-то, барон…
Лежит дорога у Креста, Три Орла разрывают ей тело Без помех, неустанно и смело… Грудь клюют, не жалея! Российский — суров и тяжел… Австрийский — хитер он и зол… Прусский — всех беспощадней и злее!..— Да, я помню… Сильный образ…
— Для меня — это не "образ" поэта, а боль души!.. Давно, еще девочкой, я думала: чем бы помочь моему
— Я догадываюсь… Я давно видел, ожидал, опасался этого… Неужели же вы решились?..
— Бесповоротно! Это случилось недавно, двух лет еще нет… Когда мама повезла меня в Краков, к родным. Хотите, я вам расскажу?.. Если не надоела еще…
— О, графиня!..
— Ну, хорошо… Я никому не говорила до сих пор… Когда Ликсна осталась позади… и мелькнули печальные поля славной когда-то Литвы, — завидя берег светлой Вислы, я громко крикнула: "Прощай, задавленная Литва!" Я дрожала от мысли, что увижу столько нового!. Край лехов, сарматов и вольных доныне людей краковской земли… И я увидала! Каждый уголок на пути для меня был полон особого очарования, оживлялся тысячью былых образов, тенями людей, кости которых уже истлели в их славных могилах!.. На Рачинском поле под Варшавой — мне живо, до обмана, представился бой, в котором сорок тысяч швабов отступили под натиском героя Понятовского с его бессмертной дружиной из восьми тысяч храбрецов… Я, полная восторга и трепета, проходила по зале Вольного Сейма в крулевском замке Варшавы… Былым величием и славой веяло мне с этих стен… Тронный зал, где беломраморные, вечные стоят они, двадцать три героя Речи Посполитой… Где яркая кисть вдохновенного Баччиарели изобразила на стенах самые светлые и великие моменты из родной нашей истории… Величавый кафедральный костел, в котором пели хвалу Господу после побед Жолкевского над Москвой, Ходкевича под Кирхгольмом, Собеского над австрийцами и турками… Потом — Диканьская каплица, где покоился прах плененного Шуйского — царя… Пулавы на Висле, этот Пантеон родной земли… Там я поклонилась костям Владислава Великого… праху Коперника… Видела саблю победителя, Владислава Короткого… Жезл Чарнецкого, реликвии Замойского, Стефана Батория, заржавелые ключи Вены, павшей к ногам Собеского!.. Там стоит простой трон Казимира Великого, этого святого "круля холопов", как он зовется… Я увидела всю былую Польшу… И сравнила ее… с настоящей!.. Жгучие слезы обиды и стыда стояли здесь, в груди… но не катились из сухих моих глаз!..
— Вы и сейчас волнуетесь… Успокойтесь, графиня!..
— Нет… это — хорошо!.. Это — ничего… Теперь я вспоминаю с удовольствием… А что было тогда!.. Я металась, буквально как отравленная мыслью, что сделать, чем помочь, чтобы воскресить хотя тень былого… И не находила… Разум подсказывал, что я бессильна. А те, кто в силах… Кто мог бы?.. Те все сносят и молчат. И вот приехала я в Вавель… Там поклонилась темным гробницам наших славных крулей… Наконец, мы в Кракове… Здесь только случайно я поняла, куда зовут меня невнятные голоса, что мне надо делать…
— Случайно, графиня?
— Почти… Ведь тот же Рок… Так учит "теория случайностей". Конечно, я нашла то, что искала… но помимо своей воли. В крулевском замке, на краковской Песковой горе увидела я странный портрет девушки, красивой, с темными огненными глазами и высокой грудью… Но грудь эта была одета в броню воина… Блестящий рыцарский шлем покрывал черные кудри, подстриженные, как у юноши. Вот здесь — снимок с портрета, — указала Эмилия на одну гравюру. "Кто это?" — спросила я старика сторожа, водившего нас по замку. "Княжна Ве-лепольская! — ответил он. — Долгое время воевала она против неверных с мужиками заодно. Случайно открыли ее пол. Пришлось вернуться под отцовский кров и даже поступить в монастырь. Ксендзы нашли, что великий грех свершила княжна, одевши мужское одеяние, живя среди воинов и своей женской рукой проливая кровь. Только в келье недолго прожила бедная девушка. Захирела и скоро померла!" Он кончил, мы пошли дальше… А образ гордой девушки в одежде воина, с черными огненными глазами стоял передо мной. И… я решила пойти по ее следам… По следам другой еще защитницы родного края… Девы из Орлеана…
— Сражаться… убивать… хотя бы и врагов… но — людей!
— Убивать?.. Нет. Я слишком для этого слаба духом… Не то теперь время, чтобы девушки и жены поражали мечом… Но… помогать, воодушевлять братьев-воинов… Направлять их мечи, их удары… Это я сумею… и смогу!.. Родине, делу ее свободы и счастья посвятила я себя. И… если бы даже… привязалась к мужчине… поняла, что люблю его так, как надо любить, чтобы… стать подругой до смерти, женою?! Все равно я бы не дала воли моему сердцу! Укрыла бы это чувство… до той поры, пока не исполню свой долг… увижу вольными собратьев или… умру. А уж тогда… целый мир… и любовь — все станет далеко от моей успокоенной души.