Сгоревший маскарад
Шрифт:
Встав из-за стола и немного размявшись, меня посетило желание помедитировать. Уж что-что, но духовные упражнения можно по праву назвать самым стойким среди моих порядков. Многое уходило, многое приходило, но медитативные практики всегда оставались. И действительно, если они дарят спокойствие и оживляют мысль, то почему-бы не пригубить десятком минут ради столь лёгкой в своей получении услады?
Проделав несколько асан, настала пора стойки на голове. Вознеся тело над головой, первые ощущения, как всегда, были слегка покалывающими, немного пугающими, но вот, кровь начинает приливать к голове с той интенсивностью, к которой мои сосуды за долгое время уже успели адаптироваться и стали спокойно переносить эту позу. В следующий же миг, я падаю как громом поражённый. Попытавшись не навредить как телу, так и окружающей обстановке, я постарался компактно сгруппироваться, однако высокий рост и довольно малые размеры моей комнатушки не позволили мне соприкоснуться с полом без последствий. Ноги ударились о стол, что тот чуть не развалился, а руки схватились за рядом висящую тюль и сорвав её, я словно укутался в тонко сотканный саркофаг. Падение погрузило меня в ступор, тело не шевелилось, я лежал в позе эмбриона, не двигая ни одной конечностью, ни одним мускулом. Мне было страшно, страшно снова потревожить то, из-за чего и настала вся эта череда событий. Меня не испугала неизвестность произошедшего,
Кажется, я уже упоминал о некоторой вспышке перед вчерашней прогулкой. Так пора же сказать об этом чуточку больше. На протяжении всей жизни меня преследуют парасомнические приступы истерии. Парасомния – это расстройство сна, пока я бодрствую, никакой истерии и в помине быть не должно, однако, чем старше я становился, тем чаще эти приступы начинали преследовать меня наяву. Преследование сводилось к переживанию тех же пугающих ощущений, что и ночью, в момент настоящей парасомнии. Это-то и случилось со мной в медитативном трансе. Особенно важен факт, что это расстройство пошло дальше своих полномочий, когда я начал заниматься экспериментированием. Расслоение своего «Я», постоянные лишения и самостоятельно вызываемое угнетение только сильнее расшатывали мою психику; в определённый момент, я настолько ослаб, что более не мог сдерживать внутренние образы и они вышли на свет в качестве отдельных персон. Каждая маска ожидала своего выхода и сигнал о появлении нового сценического актёра давал парасомнический хорал. Когда я переживал эти приступы, меня охватывало безумие, ужас и трепет. Я чувствовал слабость перед той силой, что рвёт и мечет внутри меня, но противостоять ей или хотя бы как-то сдерживать ту никак не удавалось. Это была не персона, с которой ещё можно было-бы вступить в худо-бедно какой-то разговор или же конфликт; говоря о Нечто, стоящем за всеми масками, я говорю о том, Кто или Что по-настоящему руководит театральным набором. Балом правят не декорации, не актёры и не мнения зрителей; всем управляет смерть, как возможность к перевоплощению. Нет здесь и множества игроков, а только один, способный сменять одну личину на другую, что есть умирание одного образа и рождение следующего. Эксперимент не был бы экспериментом, не будь в нём погрешности на провал и в моей жизни, крушение одной персоны за другой стало путеводной звездой, верной ниточкой, вальяжно мотающей передо мною своей координаторским хвостиком.
Я привык делить приступы на указывающие и ключевые. Произошедшее мгновением ранее несёт указательный посыл. Указание на переосмысление чего-то, замечание какой-то ускользающей сути. Кто знает, может я упустил нечто важное… Совсем иначе всё обстоит с ключевыми приступами. Их-то я и называю вспышками. Если первое есть заболевание и поражение какого-то одного органа, то второе охватывает собою всю кровеносную систему, от чего не заражается не сегмент, а весь организм разом. Первое сравнимо с заражением одной деревушки, второе же сопоставимо с гнётом всего королевства. Параллель с средневековым примером позволяет представить парасомнию как чуму. Заражённый орган или конечность ещё можно ампутировать и по возможности заменить, но когда зараза проникает в кровь и разносится по всему телу, не остаётся ничего другого, кроме как с высоко поднятой головой встретить своего экзекутор. Чумная напасть – как и случай, когда нас сбивает машина; мы не успеваем переодеться в церемониальный мундир, нам не оставляют времени причесаться и надушиться, всё происходит мгновенно и сиюсекундно. Таков главный мандат смерти: она берёт своё тогда, когда ей это удобно, а не нам. Так и с чумной вспышкой, случившейся на днях. Я не мог её предвидеть, но настала она именно потому, что я задержался в роли старой персоны. Слишком сильно я слился с прошлым аватаром, чрезмерно крепкими сделались связи с былыми установками и разорвать эти нити усилием воли уже оказывалось невозможным; разум же ясно сознавал, что без постороннего вмешательства уже не обойтись. Новая маска не может вытеснить старую, ей всегда необходимо свободное пространство, место где развернуться, а этим-то я, увы, и не располагал; всё было забито знаниями о тех или иных вещах; различные представления и фантазмы витали по моей внутренней библиотеке, а я, как царь, сидел в центре всех этих идей и отыгрывал роль старца, которому уже давно пора-бы было отправиться заждавшуюся его опочивальню.
Поэтому-то и вызвало у меня омерзение то видение порядка; все наработки выгорели, надо было это только принять и идти дальше. Но чуть продвинувшись и уже подготовившись к принятию новой маски, что-то пошло не так… Неспроста такая малая вспышка застала меня средь ясного дня. Это требовало раздумий, но голова словно бы наполнилась металлом. До того движения стали скованными, а тело увесистым, что после неудачной практики, я тут же упал на кровать и очутился в объятиях забытья, на единение с которым столь благоволительно напутствовал парасомнический импульс.
* * *
Звёзды переливаются одна в другую, небо вращается, вертится и лихо кружится, а покоящимся под небесными сводами дольним просторам совсем чуть-чуть, да удаётся забрезжить слабым контактом с распростёртой сверху обителью, тем самым напоминая о единстве вещей в непрерывности мирового круговорота. Колёса несущегося экспресса прокручиваются вперёд с точно таким же эффектом, когда смотришь на течение реки. Непрерывность обоих утешает и будоражит, ослабевает и бодрит, можно сказать даже подстёгивает на свершение какой-то пакости и в то же время праведного поступка. Вся эта неопределённость берётся от бессилия быть похожим на мировой закон – извечный круговорот космоса. Люди издавна мечтали стать бессмертными, что бы смерть приносила новую жизнь, подобно болезни, обновляющей желание жить. Но факт постепенного старения и кончины тела не давал повода радоваться метемпсихическим грёзам, посему и стали мы утишаться соблазном бессмертности души. Но время – штука, не терпящая застоев на чём-то одном; история всегда продолжает идти по принципу того же круговорота, от
Скупо веря в шаманизм и всякий анимизм, мне показалось мой железнодорожный шаттл услыхал моё вопрошание и протрубил о торможении. Происходит резкая остановка поезда. Сквозь окно виден лишь туман, а попытки достучаться до машиниста оказываются тщетными: из рации исходил один слабо шипящий гул. Это, правда, не было неожиданностью; нежданным стало бы как раз обратное, если со мной кто-то изволил побеседовать, вот тогда-то я насторожился, а так, казалось, всё протекает своим плавным чередом: одна остановка, одно игровое поле и один единственный игрок, никаких излишеств, только я и туманная дымка неизвестности. Сойдя с рейса, я осторожно побрёл дальше по рельсам. Видеть я мог лишь шесть метров вокруг себя, всё остальное окутывала какая-то мглистая субстанция, а когда дымка окончательно скрыла поезд, через меня диким порывом пронёсся поток горячего воздуха. Затем снова и снова, словно бы по часам, согревающий ветер обдувал меня, придавая сил двигаться дальше. Когда туман расступился, передо мной оказалось то, что я меньше всего предполагал увидеть. Каждое дуновение оказалось не ветренным бризом, а дыханием огромного быка. Чёрные крапинки взирали на меня без интереса, всё его тело было два метра в высоту и примерно столько же длину, но больше всего меня привлекла его расцветка: чёрно-белый окрас был того же насыщенного оттенка, каковой запомнился на одежде моей новой персоны. Связь и вправду прослеживалась, так как вокруг быка владычествовал тот же ореол чего-то потустороннего и трудно выразимого.
Я сбавил шаг и начал осторожно подступаться к дикому зверю. В этот миг я переживал не из-за того, что бык ускользнёт в небытие; страх был мой только от одного – от тревоги упустить из виду само сновидение, так как и оно по своей природе выходило за рамки обычных снов. Каждое, даже едва уловимое телодвижение считывалось сознанием; ни одна мышца не реагировала сама по себе, ни один вдох не смел наскоро промчаться мимо моей воли, не предоставив при этом документы и не получив разрешение управляющего, то бишь моего «Я». Короче говоря, это был тот редкий случай, когда мне выпал шанс стать не сторонним наблюдателем, а действующим актёром – оказаться очевидцем, соучастником и самим зачинщиком самого настоящего осознанного сна. За этот шанс стоит отдать должное маскам, так как смена персон научила меня отыгрывать роли даже там, где человеку свойственно чувствовать себя подконтрольным. Сон – это одно из таких состояний, когда человек с лёгкостью отдаётся под управление своими видениями, но в моём случае, общение с океаном грёз складывалось так, что я ощущал себя если и не как рыба в воде, то по крайней мере как человек умеющий плавать.
Правда, не долго мне удавалось подчинять мои мысли. Подойдя к быку чуть ли не вплотную, пелена неосознанности захлестнула меня и отмела моё зрение прочь от тела. Теперь я был наблюдателем и увиденное поразило меня. Окружение было не открытым пространством, а бойней, огромным комбинатом по переработке мяса. Машины простаивали в бездействии, даже от остановившегося позади поезда более не доносилось гула. Ожидаемый рокот уступал место тишине и в этом умиротворённом затишье, стоило мне чуть утратить контроль над своим фантазмом, я тут же погряз по колено в крови. Не было смрада или невыносимого зловонья, наоборот, в воздухе витал приятный сладостный привкус. Всё сильнее нарастало чувство борьбы, но не со страхом, а с желанием как-бы не приумножить объём этого кровяного бассейна. Ох, до чего же это было невыносимое желание! Кровь представлялась мне чем-то большим, нежели сочетание белых и красных телец; это была сама жизнь, то настоящее существование, когда ты – человек, а не очередной актёр. За всё сновидение, я впервые стал задыхаться, громоздкость моего существа ощущалось до того ригидным, что малейшее телодвижение норовило обернуться падением в омут алых потоков. И, чтобы то ни было, интуиция или простейшая цепь рассуждений, я знал: погрузившись в багровые воды – назад мне уже не вернуться, сон прервётся, и я останусь без ответов. Нет! Нужно понять, что всё это значит. Бойни, бык и этот совращающий порыв к жизни: если и был ответ, то он в том, кто преисполнен этими жизненными силами и речь здесь не обо мне, – куда тут мне, страждущей душонке! – а о той звериной диковинке, прельщённой животной силой и всё не отводящей взора с моего крохотного тельца.
Даже будучи отстранённым от действия, усилием воли мне удавалось сподвигать тело на один-два сантиметра вперёд. Это трудно описываемое состояние, когда твой взгляд смотрит как-бы в двух перспективах; твоё тело пробивает на судороги, но в то же время, ты не ощущаешь всё телесное как своё собственное; веление на поднятие руки обуревает сотни сомнений, она не знает, кому из голосов подчиниться, но словно бы, ещё не утратив связь с истинным хозяином, каждое сухожилие, пальцы и кисть повинуются моим слабым мольбам, просящих только об одном: «Дотянись, прошу тебя, всего одно прикосновение, но оно обязано всё решить!» И вот она – кульминация. До чего же я гордо себя чувствовал, когда рука достигла своей цели.
На миг, и без того спокойная атмосфера наполнилась каким-то дополнительным умиротворением. Это напоминало момент, когда кажется, что лучше и быть уже не может, а как оказывается, ещё как может. Такое же чувство полнило меня в соприкосновении с бычьим образом. Но сон подобен природе и если образуется тишь, нужно всегда помнить, что это предвестник бури. Возможность смотреть раздвоено исчезает; теперь я снова видел только одним воплощением, тем, которое пребывает в качестве зрителя. Присмотревшись к происходящему снизу, мне так и захотелось крикнуть: «Дурак, разве тебе мало того, что ты и так по колено в крови?! Откуда эта ненасытность, откуда это невежественное желание большего?», но что-то меня остановило. В глубине души я понимал, что мне это коим-то образом, но нужно, не сама кровь, а тот ритуал, произведённый моим телом без сознания. В кисти у меня был перст хирурга, а рука, с определёнными интервалами, вновь и вновь заносилась над несчастным зверем, разрывая его плоть, измельчая его внутренности, увеличивая в размерах всеобъемлющую кровяную клоаку. Теперь уже не по колено, а, буквально, с ног до головы, я был разрисован кровавым раскрасом. Заодно и стало понятно, то, почему я потерял видимость в одной из перспектив, что даже к лучшему; навряд ли кому-то захотелось смотреть на всё через призму алого оттенка, особенно зная природу его происхождения. И каким-бы замутнённым не был мой взор, одну деталь я всё же сумел уловить. Среди вываленных наружу кишок и требухи сиятельным переливом виднелось какое-то тавро. Постаравшись чётче разглядеть метку, усилия мои благополучно провалились, так как попавшая на глаза кровь не просто застыла румяной коркой, а создала эффект, будто я смотрю через неустанно льющийся водопад.