Шаг до страсти

Энтони Эвелин

— Боже, — промолвил Фергус. Перед ними поставили второе, но Лодер говорил не останавливаясь.

— Он был здесь у русских самым важным человеком, и заполучить его было бы фантастической удачей. Но, видимо, кто-то предупредил их. На острове его уже встречали.

— А потом пожар, — сказал Фергус. — Это не был просто несчастный случай?

— Несчастный случай? — Лодер рассмеялся, хотя довольно мрачно. — Какой несчастный случай может быть с напалмом?! Они использовали напалм.

Фергуса передернуло. Лучше бы Лодер промолчал.

— Представляю. А что с девушкой?

— Обожжена, — ответил Лодер. — Но ей чертовски повезло, что она осталась в живых. Она была в комнате наверху. Наши

ребята разбили окна и вытащили ее.

— А где был Свердлов?

— Внизу. У него не было и одного шанса из миллиона. Напалм — страшная штука на открытых местах. Можете себе представить, что это такое в замкнутом пространстве...

— Лучше не думать об этом. — Фергус отпил вина. Лицо у него побледнело. — Какая ужасная новость.

— Вы как-то сказали, что это грязное дело, — заметил Лодер. Он ел, но без всякого аппетита. — Довольно точно сказано. Нужно еще посетить миссис Ферроу. Думаю, я ей обязан. Большого удовольствия не предвижу.

— Вы сделали все, что могли, — с симпатией в голосе сказал Фергус. — Уверен, вашей вины в этом нет.

— Сообщите это моему шефу, — усмехнулся Лодер. — Хороший цыпленок.

— Мне нравится здешняя пища. — Фергус помог перевести разговор на другую тему. Они просидели почти два часа, говорили про книги и выставку картин, которая встретила противоречивый прием в Нью-Йорке. Лодер стыдливо пробормотал, что обязательно сходит и посмотрит ее. Когда они вышли из ресторана, то договорились, что Фергус выберет день и они пойдут вместе.

На работу он вернулся успокоенным, готовым заняться делом, и с искренним удовольствием думал о том, как они с Лодером пойдут на эту выставку. Классовая принадлежность и происхождение, делавшие практически невозможным их сближение, значили для Фергуса все меньше и меньше, когда он начинал смотреть на Лодера как на друга. Уже многие годы он не встречал человека, с которым мог бы отдохнуть и разделить свои интересы. Он вызвал секретаршу и начал длинную диктовку. Впервые за прошедшие две недели он почувствовал себя другим человеком — страх подействовал на него сильнее, чем он думал. Теперь в голове прояснилось, вернулась прежняя энергия.

Свердлов мертв, и то, что он знал о Синем, умерло вместе с ним, сгорев в испепеляющем огне. Напалм в замкнутом пространстве. Он гнал эту мысль. Долгие годы жизни в притворстве научили его правилу, что прошлому никогда нельзя позволять возвращаться в настоящее. Человеку, делающему то, что делал он, нельзя позволить себе роскошь предаваться воспоминаниям, злорадствовать или печалиться о прошлом. Есть только настоящее. Он даже не подумает сообщить жене о том, что приключилось. Она больше не возвращалась к этой теме, и инстинкт подсказывал ему, что никогда и не вернется.

При всей ее толстокожести, это событие она предпочла бы забыть. Как мог забыть теперь и он. Опасность миновала. Ему ничего не угрожает.

* * *

Палата в больнице святой Патриции была уютная, прохладная. Три недели Джуди лежала и смотрела на открывающийся за окошком вид. Там был красивый садик, зеленела травка, которую постоянно поливали в борьбе против палящих лучей солнца, цвели аккуратные клумбы ярко-малиновых калл, красного жасмина, тонкий запах которого проникал внутрь палаты. Дальше за садом искрилась под солнцем полоска синего моря, два раза она видела на горизонте медленно двигающийся белый океанский лайнер. Налетали штормы, и тогда небо темнело и дождь потоками хлестал по стеклам.

Ночью эту картину сменял лунный пейзаж. За окнами не было освещения; море и сад, жасмин и пальмы на берегу ласкали взор, пока светила луна — стоило ей скрыться за облаками, как все исчезало. Сбоку у окошка росло высокое тамариндовое дерево,

и ветер раздувал его грациозные ветви. Масса стручков, набитых созревшими семенами, усыпала тамаринд. Джуди попросила, и монахини подвинули ее кровать так, чтобы она видела дерево в окне. Когда она чувствовала себя получше, она вставала с кровати и садилась в кресло. Она не читала, отправила назад даже присланный ей радиоприемник. Все время она проводила, глядя из окна на садик и море. Ожоги на ногах затянулись, они были второй степени. Зажил и глубокий порез на правой руке, который она получила, пытаясь выбраться из огня через окно, но шрам останется до конца жизни.

То утро вспоминалось как в тумане, мозг отказывался воспринимать детали, чувство ужаса не хотело уходить, и пережить это еще раз, даже мысленно, было невозможно. Все произошло невероятно быстро, это она поняла потом, хотя секунды, когда она кричала, пытаясь раздвинуть жалюзи на окнах, мешавшие ей вырваться из ада, казались в тот момент нескончаемыми. Из преисподней, в которую превратился первый этаж, вырывались языки пламени с дымом, огонь ревел как раненый зверь, набрасываясь на стены и лестницу. Джуди почти уже потеряла сознание, когда двое барбадосских полицейских, дежуривших у бунгало, с помощью топора пробились внутрь и вытащили ее из горящего дома. Одежда на ней тлела, прорвавшийся между половицами огонь обжег ноги. Через две минуты после того, как ее спасли, рухнула крыша, бунгало разверзлось, как жерло вулкана, выбросив в небо огромный огненный язык.

Ее отвезли в частную больницу святой Патриции, а не в новую больницу в Бриджтауне. Здесь было легче охранять ее комнату и организовать ненавязчивый контроль за посетителями. Но ко времени, когда она готовилась выписываться, охрану сняли. Никто не собирался причинять ей вред. Живая или мертвая, она никого не интересовала. Со Свердловым разделались свои, и англичане спокойно отозвали свою службу безопасности. На территории больницы дежурил всего один барбадосский полицейский.

В первую же неделю Нэнси прилетела проведать ее. Она сидела у кровати, держала Джуди за руку, передала привет от Сэма Нильсона, повторяла привычные слова о том, что не нужно печалиться, все будет хорошо, пытаясь облегчить страдания человека, которого невозможно утешить. Анальгетики притупляли физическую боль. Но медицина не придумала еще средства заглушать душевные страдания. Она была благодарна Нэнси за приезд и сочувствие. Хорошо, что Сэм готов помочь во всем, что ей нужно, она ценит отзывчивость друзей, приславших ей письма. Однажды заявился даже управляющий гостиницей с огромным букетом цветов. Ей было приятно, что люди жалели ее и хотели помочь. Но помочь ничем не могли.

Никто не в силах вернуть человека, чей голос у нее в голове звучал отчетливее утешающих голосов живых людей, или вернуть прикосновение руки, державшей ее руку. Последнее прикосновение.

Его нет в живых. Он спустился по лестнице, она слышала, как он пересек комнату внизу. Через несколько секунд в комнату через приоткрывшуюся дверь влетела маленькая смертоносная бомба.

В больницу приходил незнакомый человек. Ей показалось, что она когда-то с ним говорила. Он поинтересовался, не нуждается ли она в чем-нибудь, не нужно ли чего-нибудь сделать перед ее отлетом в Штаты. Она покачала головой. Ничего не нужно. Ей ничего не нужно. Он рассказал, как ее спасали, объяснив, что бомбу бросили в приоткрывшуюся дверь. Огонь очень быстро и с такой интенсивностью распространился потому, сказал он, что бомбу начинили напалмом. Она не задала ему одного-единственного вопроса, который мучил ее. Это было бесполезно. Она знала ответ. И он тоже не обмолвился об этом ни словом. Протянув ей руку на прощание, он сказал: