Шаги по земле
Шрифт:
Естественно, от сильных болей, продолжающихся в течение нескольких десятилетий, слабеют нервы и сердце, и как закономерное следствие — появились гипертония и стенокардия, болезни, которых в нашем роду ни у кого не было ни по прямой линии, ни по боковым.
Этим же объясняется и тяжелое течение возрастных перестроек.
Вокруг себя я не знала другого человека, так много, долго и тяжело преследуемого физическими болями, да и вообще неотвязными болезнями, как я сама. Это не мнительность, это констатация того, что я вижу в конце пути.
Но меня выручает мой нрав.
С раннего детства я создала свой собственный, самодостаточный мир, в который допускала не всех. Из предыдущего легко понять, что он возник из книг и поразительной наивной романтики отца. Как ребенок, я, конечно, нуждалась во взрослом окружении, но быстро уставала от него и убегала в себя. Школа и товарищи по учебе служили необходимым живым фоном наравне с моим садом, степью и небом, и нужны были — в той же мере.
Какой я была? В разные периоды разной, в характере доминировало что-то одно в зависимости от обстоятельств. Кроме того что уже писалось, скажу, что в ранней юности помню себя целеустремленной, собранной, волевой. В обжитом мною мире, во всем, что наблюдалось вокруг, все — оставалось ниже меня. Изученное и освоенное, оно ставилось на отведенные ему места, а я парила над ним как владычица, не зная затруднений. Любила хороших ровных людей, умеющих шутить, сама была такой же, дураков не замечала, темных и злобных людишек обходила стороной. В минуты отдыха предпочитала встречи с друзьями, острое слово, рассказанный или подмеченный курьез, нравилось посмеяться, но в меру. Долго веселиться не любила, от компании быстро уставала и стремилась к уединению, к книгам. Я всегда работала, от праздности на меня накатывала смертная тоска, сжимала тисками, и я бежала ее.
Все же со стороны я казалась немного диковатой. Другие воспринимали это примитивнее, в меру своего понимания, как зазнайство — из-за качества, о котором я упоминала выше. Заключалось оно в безынициативности в отношениях. Затрудняюсь назвать его одним словом, но для меня не существовало людей, в которых бы я нуждалась, и потребности приближать кого-то к себе, приближаться к ним самой. Люди как часть природы были миром объективным и не более значимым, чем деревья и звери, если сами не выказывали одушевленности — интереса ко мне. Отлично разбираясь в них, различая индивидуальности, сильные и слабые стороны, зная их лучше, чем знали они себя сами, я тем не менее предпочитала общаться только с теми, кто первый интересовался мной, кто отделялся от массы и подходил ко мне. И тогда из них я выбирала друзей, подруг, спутников. Не завоевывала, а исследовала мир, и он принадлежал мне безраздельно в том понимании, что не был для меня тайной.
Домашние заботы не вызывали неприязни, они мне нравились как способ отвлечься, освоиться в пространстве, почувствовать себя его частью. И все же я спешила побыстрее расправиться с ними, навести идеальный порядок в доме и сеть за стол с книгами и своими записями — заветные мгновения, к которым я стремилась, все остальное служило подготовкой к ним. Подготовкой условий для работы, но и подготовкой души к встрече с собой, с душами, обращающимися ко мне из книг. То, что я нащупывала за стиркой, готовкой, уборкой в неостановочной внутренней работе, в мыслях и наблюдениях, тут, за столом, обретало форму и развитие — полноту, если оказывалось не пустышкой. О нем писалось в дневнике, в письмах. От долгой работы с книгами я уставала, через час-полтора мне требовалось выйти в сад или побежать к подружке. Перерыв длился 15–20 минут.
Мне нравилась вода, в любом виде: море, река, снега-дожди, туманы — это были источники чистоты и свежести. Чистота — божество, которому я служила истово и преданно.
В юности, фактически прожитой на сломе двух культур, украинско-сельской и русско-городской, у меня проявились новые качества, истребованные особенностями момента, — обостренная наблюдательность, собранность, требовательность к себе, умение не расслабляться. Моя интуиция дружила с рассудительностью. От них я уставала, ведь меня уже не питали поля и степи своей мощной энергетикой, не поддерживали яблони и груши сада, не утешали доброй тенью облака.
Большая жизнь, взрослые заботы востребовали дополнительных качеств, и у меня неожиданно проснулись деловая инициатива, ответственность за работу и людей, лидерство — о чем я в себе не подозревала. С лету я ориентировалась в возникающих ситуациях и видела, где и на чем можно заработать. При этом с охотой отдавала знания, учила других, не боялась умного конкурента, ибо понимала, что всегда буду на шаг впереди. До этого не приходило в голову разбираться в своем отношении к людям по большому счету, а тут выяснилось, что оно прекрасно. Да, был у меня такой грех — я любила людей. Они меня не раздражали. Даже их недостатки не мешали, но красноречиво указывали, как их лучше обойти. Не являясь человеком, целиком независимым от коллектива, я умела интуитивно нащупать сотрудников, кто мог быть мне полезным. Так потерявшийся щенок ищет себе заступника.
Родных же опекала и баловала как могла, любила это делать. Если бы Бог позволил мне добиться большего, я бы окружила их изысканной роскошью и не видела бы другого смысла жизни.
О недостатках нет смысла писать, они — во всем вышеизложенном. Они — обратная сторона лучших черт. Часто я слишком верила в идеалы, воевала с ветряными мельницами; чересчур откровенничала о своих намерениях, обсуждая общие планы с партнерами; проявляла уступчивость там, где еще можно было побороться; бывала и нерешительной. Мое снисхождение к человеческим недостаткам порой принимало форму сюсюканий и мешало работе. Меня обманывали, мои идеи воровали, меня жестко устраняли с дороги — всякое было.
Добропорядочность часто походит на неискушенность. Особенно это проявилось в период так называемой перестройки — краха социализма и установления первобытных отношений в обществе. И если с добропорядочностью раньше считались как с положительным качеством, то теперь — стыдятся. Все относительно. Я продолжаю эту линию, остаюсь в чем-то наивной, но отречься не могу. Наивность моя, допустим, состоит в том, что я ратую за пропаганду добра, как осознанного действа. Конечно, уместного, а не навязываемого. Исхожу при этом из самых простых логических схем.
Можно теоретически допустить наличие в природе более развитого сознания, чем человеческое, — неизученной силы. Почему нет? Тогда это сознание невольно наблюдает над нами, как мы наблюдаем над животными, растениями. Иногда это сознание вмешивается в ход наших событий, оказывает нам помощь. А мы, не зная истинной природы вещей, расцениваем ее как везение, чудесное стечение обстоятельств или нечто мистическое, каким, по сути, оно и есть. Случаев, когда в человеческие судьбы, в земные события вмешивается само провидение, — немало.
И если это, действительно, наш человеческий Бог, если эту силу так назвать, то Его вмешательства есть не что иное, как Добро. Значит, Он хочет, чтобы оно было среди нас, демонстрирует его нам, чтобы мы наследовали Ему и тоже творили добро — для пользы своей. Ведь нам нравится, когда дети повторяют наши лучшие поступки, научаются от нас жить и становятся сильнее. То же, думаю, испытывает и наш таинственный Бог в отношении нас.
Добро, если его делать хотя бы по капельке — осознанно и не ленясь, умножает силу Бога, делает Его большим количественно. Бога становится больше среди нас, Он становится повсеместным, Он достается большему количеству людей, Его хватает на всех. Он объединяет нас своим вниманием, а мы стремимся сплотиться, как воспитанники одного наставника.