Шаги по земле
Шрифт:
Конечно, к нам со Светой была вызвана Анна Федоровна — участковый врач. У Светы она диагностировала простуду, а возле меня долго сидела в недоумении, а потом сказала, что я переутомилась и должна отлежаться.
На вторую неделю моя племянница поправилась, и сестра уехала, а мне стало еще хуже — голова уже не просто болела, а где-то внутри ее молотки избивали мой мозг. Они появлялись не сразу с утра, а после того, как я начинала мыслить. Сначала стучали легонько, словно это был такой пульс, а потом биения усиливались и к вечеру молотки колотили так, что нельзя было терпеть. Снова вызвали врача. И на этот раз она не сказала ничего определенного, мол, надо лежать. Лечения не назначала, выписала только обезболивающее, которое не помогало. Мне хотелось одного — покоя и отсутствия мыслей. Первое достигалось легко, но добиться того, чтобы не мыслить, я не умела.
Таких больных в селе, лежащих в тишине и без света, оказалось двое: я и отец Людмилы Букреевой. Но с ним было все понятно — он разбился на мотоцикле. А со мной что происходило?
Так я оставалась в постели месяца полтора. За это время исхудала, обзавелась сильной чернотой на лице и синяками под глазами. Но вот мало-помалу начала замечать, что молотки в голове просыпались и принимались за работу с каждым днем позже и к вечеру не успевали разогнаться до прежней силы. У меня появилось желание встать, пройтись. Счастливая улыбка на лице мамы, дрожащие в сдерживаемой растроганности губы папы мне выдавали их тайные опасения: они думали, что теряют меня. Я начала есть, разговаривать.
Скоро молотки в моей голове замедлились, а потом совсем перестали просыпаться, боли не возникали. Еще пару недель я восстанавливала силы, и пошла в школу только после осенних каникул. Наверстывать пропущенный материал штурмом мне было нельзя, врач рекомендовала щадить память. Но я любила учиться, хоть и потеряла свои дивные способности к запоминанию. Медленно и не сразу я все же просмотрела учебники и прочитала то, что пропустила за время отсутствия в школе.
Болезнь, в которой мне некого винить кроме себя, оставила опасный след и впоследствии неоднократно возвращалась, правда, меняя обличия и не в такой резкой форме. Но всегда была узнаваемой. Я, конечно, понимаю, что где тонко, там и порвалось, но еще лучше понимаю другое: не случись этого несчастья, у меня была бы и Ленинская стипендия в университете, и научная карьера, причем не в технических (прикладных), а в физико-математических (теоретических) науках. Была бы… Да не позволено это судьбой.
Смутно помню злорадные разговоры за спиной, что теперь-то я не буду отличницей, теперь-то сяду на задницу и стану как все. Так мне и надо, чтобы не задирала нос и не заносилась… Как ни странно, но различала я в этом хоре и взрослые голоса: учительские и родителей некоторых одноклассниц. Удивительно было их слышать и немного обидно, потому что я никогда и ни перед кем не задирала нос, не была ни зазнайкой, ни задавакой, к тому же наивно полагала, что после такой тяжелой болезни меня полагается хоть немного любить. А этого не наблюдалось. Я меряла мир мерками семьи, где, да, нас любили за страдания и неудачи, любили за то, что мы с ними справляемся.
Неужели взрослые люди не видят, что ошибаются? — думала я иногда, совершенно не понимая, как можно растолковать им это. Конечно, я не собиралась ничего растолковывать или на кого-то влиять. Лишь фиксировала и наблюдала разговоры, поступки и отношение к себе, понимая, что все встанет на свои места и каждый увидит свои ошибки. На это у меня хватало терпения.
Рада, что оказалась права.
Болезнь эта, для меня оставшаяся без названия, дала рецидив, когда я училась на втором курсе университета. Тогда из меня принудительно выкачали 200 грамм крови для донорских целей. Обращаться к врачам возможности не было — я просто отлежалась, ведь чем лечиться, я не знала.
В одиннадцатом классе все повторилось. Собственно, не повторилось, а аукнулось — на фоне моей слабости, неокрепшего здоровья я заболела желтухой. Об этом более подробно написано в сюжетных главах. Тут лишь подчеркну, что инфекция развилась исключительно вследствие перенесенного в девятом классе заболевания, я в этом убеждена. Ведь оно, видимо, было настолько тяжелым, что вывести меня из острого состояния было не достаточно. На его полное преодоление организму требовалось длительное лечение, а затем особенный комплекс оздоровления. А меня даже совсем не лечили, объяснили родителям, что их ребенку надо отлежаться, и все бросили на самотек. При таком отношении со стороны врача я объективно не могла полноценно выздороветь и закалиться. Не умела участковый врач сделать правильные назначения или не захотела, но родители ей доверяли, и не понимали ни степени случившейся со мной беды, ни возможных последствий, первым и самым грозным из которых стало ослабление иммунитета и сопротивляемости заболеваниям.
И вот желтуха, как результат. Ну не мог человек, то есть я, любящий воду, постоянно хлюпающийся, моющийся и стирающийся, сидящий на летних каникулах дома, допустить такого ротозейства, чтобы тупо заболеть от грязных рук!
Вспоминая события того лета, я прикидывала, где могла подхватить инфекцию. И находила только одно настораживающее совпадение: в середине июля я была на дне рождения у одноклассницы, где в качестве гостя присутствовал мальчик из соседнего хутора, помню фамилию — Галушко. Так вот он заболел желтухой в конце лета, а я — спустя две недели. Выходит, он в момент нашей встречи уже был инфицирован и я от него заразилась. Больше ни с кем этого несчастья не случилось — ни в той компании, ни во всем селе. Почему? Потому что остальные ребята оказались крепкими и устойчивыми к неблагоприятным влияниям. Другого объяснения нет.
Конечно, в те годы я этих нежелательных событий не замечала, не понимала и не придавала им значения, а просто жила и училась, веря в лучшее будущее.
В 1970 году мы с мужем окончили университет и его призвали на действительную военную службу. Благо, что годом или двумя раньше в университете организовали военную кафедру и парней уже выпускали с офицерским званием.
Чем это было вызвано? С приходом к власти Н. С. Хрущева начался активный разгром СССР, в частности его обороноспособности, замаскированный под военную реформу. Первая ее волна пришлась на 1955–1958 годы, когда произошло сокращение численности советских Вооруженных сил на 2 млн 140 тыс. человек (до 3 млн 623 тыс. человек). Затем 13–15 января 1960 года было упразднено общесоюзное МВД СССР, а Верховный Совет СССР без обсуждения утвердил Закон «О новом значительном сокращении Вооруженных сил СССР». Из армии и флота еще были уволены до 1 млн 300 тыс. солдат и офицеров — почти треть от общей численности военнослужащих того времени.
Сопровождался этот произвол, только с виду кажущийся логичным или, более того, благим стремлением к миру, разрушением промышленности, где из-за закрытия военных проектов срывались заказы, останавливалось внедрение и приходили в упадок высокие технологии, сокращались рабочие места. Страдала и система образования, закрывались венные училища, выпускающие младший офицерский состав. Лихорадило и обескровливало науку, отбрасывая СССР назад в приоритетных отраслях исследований, открывая зеленую дорогу его прямым врагам по Холодной войне.
Терпеть дальше у власти тупого самодура было смерти подобно. Инициатива его смещения исходила от председателя комитета партийно-государственного контроля А. Н. Шелепина. Сегодня можно лишь подивиться его смелости и гражданскому мужеству. Равно как и тем, кто оказал ему активную поддержку. Это были: заместитель председателя Совета министров СССР Д. С. Полянский, председатель КГБ СССР В. Е. Семичастный, а также секретари ЦК Н. В. Подгорный и Л. И. Брежнев. К октябрю 1964 г. о планах заговорщиков так или иначе знали почти все члены ЦК, в том числе, вероятно, и ближайшие друзья Хрущева (такие, как А. И. Микоян, возглавлявший с июля 1964 г. Верховный Совет СССР). Но даже и те, кто высказывал сомнения в целесообразности или в успехе замысла смещения Хрущова с его поста, не противодействовали ему, чем косвенно помогали.