Шаги по земле
Шрифт:
Однажды холод стал невыносимым, и Юра в отчаянии вышел на улицу. Стояла неуютная осенняя ночь, темень, а ему надо было что-то придумать, чтобы согреться. Он побрел по пескам, по пустырям между строящимися домами, испытывая страх от их зияющих окон. Вдруг обо что-то споткнулся. Оказалось, что это брошенная строителями газовая форсунка, которой они грелись в своих передвижных вагончиках. Юра подобрал ее и поспешил домой. С тех пор по вечерам нагревал ею воздух в квартире.
Эта квартира памятна тем, что с нами жила Света — студентка первого курса сельхозинститута. Тут мы сделали ей свадебный ужин, когда она вышла замуж. А главное — тут Юра защитил кандидатскую диссертацию, а я поступила в Таллиннскую аспирантуру.
Все пять лет жизни на микрорайоне мы искали обмен в Нагорный район или в центр города, короче, ближе к работе. Но тщетно. Наконец нам повезло, и в 1982 году мы переехали в однокомнатную квартиру, расположенную в ведомственном доме Шинного завода под номером 24 по улице Комсомольской. Самый настоящий центр города!
Новая квартира обладала многими другими достоинствами. Она располагалась на втором этаже (та, что осталась на Парусе, с которой мы съехали, была на первом, где нас заливало то сверху, то снизу). Далее, дом, в котором мы обрели квартиру, был кирпичным, выстроенным по специальному проекту и предназначался для специалистов Шинного завода, высота потолка в нем достигала трех метра двадцати сантиметров. Тут имелись балкон и телефон — неописуемая роскошь тех лет. Наконец за счет большого г-образного коридора и четырнадцатиметровой кухни эта квартира по площади не уступала двухкомнатной, отданной нами в обмен. Ну и, на первый взгляд, совсем незначительная деталь, но чрезвычайно важная по сути: в квартире не было горячей воды, зато имелась газовая колонка, что позволяло не зависеть от чужой милости и круглый год, в любое время суток иметь горячую воду. Правда, тогда перебоев с ее централизованной подачей не было, но мы по достаточной зрелости понимали, что они могут возникнуть.
В этой квартире мы прожили двенадцать неповторимых лет, наполненных книгами, толстыми литературными журналами, театрами, поездками на зимний отдых в Москву и многими другими радостными событиями. Тут Юра познал счастье карьерного роста, был назначен на должность ученого секретаря института, а я ушла из науки и начала работать на ДКТ, а потом учредила свой бизнес.
Затем друг за другом умерли Юрины родители, и мы вернулись в квартиру на Октябрьской площади. С 2009 года живем в ней только зимой, а летом — в Крыму. Квартиру на ул. Комсомольской пришлось продать, когда потребовались деньги на покупку книжного магазина.
Нрав и здоровье
Основная особенность нашего мира, насланная не только на людей, — это дуальность, попросту говоря парность всего сущего. Это странно и подозрительно, ведь у основных космических владык, Пространства и Времени, пары нет. Да и Бог наш един во всех смыслах — без зависимости от всех и всего. Выходит, что мы с насланной на нас диалектикой, этой гадостью, отражающей единство и борьбу противоположностей, в которой властвует равновесие и нет абсолютов, живем в какой-то инфернальной капсуле. А вокруг простираются иные вселенные — где пары не нужны, нет антагонизмов, нет сражений за выживание и нет смерти.
Так это или нет, но жизнь построена на непримиримых принципах, раздирающих нас на части. В ней уживаются противоположные утверждения, с одной стороны, например, «Где-то густо, а где-то пусто», а с другой — «Свято место пусто не бывает». Отсутствие одного заменяет наличие другого. И это устройство нигде и никогда не нарушается, вследствие чего у нас возникают неприятности, в виде, например, старости — состояния абсолютно противоестественного.
Нрав и здоровье, или состояние души и тела, — тоже дуальная пара. У меня она организована, как говорится, в пользу нрава, чем я столь же отличалась от своих подруг, как рознятся ответственность и нерадивость, альтруизм и эгоизм, задохлик и крепыш. Душа у меня мягкая, отходчивая, широкая, а вот со здоровьем всегда были проблемы.
Меня родила молодая женщина, в самом цветущем возрасте, но в течение последних шести лет до моего рождения находящаяся в непрерывном стрессе запредельного порядка, по существу смертельного.
В июне 1941 года началась война, и с первых дней между жителями села развернулась борьба за эвакуацию. Наверное, так было повсеместно, в городах и селах. Но в городах дискриминация простого человека не так видна, а в селах ведь каждый на виду. О том, как составлялись списки на эвакуацию и как она организовывалась, сколько здесь было злоупотреблений и несправедливости, не любят писать ни авторы воспоминаний, ни тем более профессиональные писатели, потому что это отнюдь не героическая страница истории. Разобраться с нею тогда не успели по причине общей беды, быстрого наступления врага, а после войны не стали ворошить прошлое — обошлось и ладно. Многое списали на войну, ох, многое.
Понимание эвакуации для людей состояло в одном: протянут тебе руку помощи к спасению или оставят на погибель, нужен ты своему народу или народ собирается спокойно тобой пожертвовать. Кому хотелось угодить в число жертв? А ведь таких оказалось много и погибло их, как известно, больше, чем на фронте. Только на фронте погибали люди со всего огромного Советского Союза, а под немецкой пятой сжигали и расстреливали, вешали и распинали исключительно жителей оккупированных территорий, сознательно брошенных своими на истребление. Ничего, пришлось людям и этот отбор пережить и выжившим не умереть от горя, от самообмана, что ты что-то значишь для своей страны. Да, не время было считаться с обидами, и люди не считались, но память о них, вечная и неистребимая, осталась. Она ранила души. Сейчас мы можем сколько угодно теоретизировать, а тогда это было что-то сродни тому, как выбираются из ямы упавшие в нее животные — все стремились попасть наверх, топтали слабого, упавшего и вообще того, кто оказывался ниже, размахивали тем, у кого что было, и расчищали себе путь к спасению.
Мама выиграть эти сражения не смогла, учителей вообще не эвакуировали, а самой ей было просто не собраться и не пробиться к убегающему потоку. Еще оставалась надежда на отца — главного специалиста колхоза, агронома, что он попадет в эвакуацию, и тогда бы мама уехала с родителями, ведь они жили одной семьей. Но и эти надежды оказались тщетными. Льготы на спасение захватила местная верхушка — председатель колхоза, председатель сельсовета, директора больших и малых предприятий. Вместо эвакуации мама получила первую неисчезающую травму — убедилась, что не признана настолько полезной гражданкой, чтобы рассчитывать на защиту. Это сильно ударило по сердцу, вселило в душу ощущения не самые лучшие — отчаяния и беззащитности, брошенности на произвол страшной судьбы, в которую вторгались враги с огнем и пулями. Можно ли было рассчитывать на милосердие агрессора, если свои люди тебя оценили не по твоим фактическим заслугам?
Между тем, не обеспечив маме отъезд из опасной зоны, на фронт призвали ее отца и мужа. Она провожала их. И почти одновременно в дом пришел враг, затем весть о пленении отца. И опять мама рисковала жизнью, нашла его и организовала побег из-за колючей проволоки…
А потом была долгая оккупация, жизнь под пятой врага — потеря крова, когда в зимы приходилось ютиться в неотапливаемом сарае, мерзнуть, болеть и не получать помощи, голодать, терпеть издевательства и расстрелы, постоянный страх за бежавшего из плена мужа, моего отца. Мамины родители погибли фактически на ее глазах, не дай Бог такое видеть, пережить. Одного из братьев угнали в немецкое рабство… Нет нужды говорить о том, что это был для нее беспрерывный стресс, одно нескончаемое испытание.
Не стало легче и после освобождения от немцев. Казалось бы — радость. Но жгла обида за понесенные потери, которых могло не быть, за погибших родителей. Эвакуированные избранники вернулись домой — в золоте, с сияющими глазами, круглолицые, упитанные. И все — уцелевшие. Своим видом они бередили старые обиды односельчан, перерастающие в тихую ненависть — сколько несправедливости может выдержать живой человек? И ведь сошли им с рук и сожранная колхозная череда, и распроданные табуны лошадей, отары овец, техника МТС, растрата общих денег — все это вновь надо было закупать, восстанавливать! Укрылись эти «избранники» за народной бедой. Люди погибали, а они нажились на доверенном им коллективном добре. А кто же спросит, если добро то было не государственное, а колхозное? Между тем мамин муж, мой отец, опять ушел на фронт, был мобилизован на войну и младший брат, чудом спасшийся от немецкого расстрела. Вскорости на маминого мужа пришла похоронка — новое горе, от которого душа совсем онемела. Потом с тем же сокрушением ударила счастливая весть — он жив, находится в госпитале, в тяжелом состоянии. И ожидание его выздоровления, потом победы… Когда же придет конец этим мукам?