Шаги за спиной
Шрифт:
– Так не годится, – сказал Валерий, – темнота и пыль. Мы же потом половину вещей не найдем.
– Тогда пойдем поищем!
Они пошли искать и, найдя кое-что, вырыли у дальней стены маленькую пещерку. Отсюда были видны только две балки под крышей; туда-сюда летала ласточка, светилось маленькое окно величиной с тетрадную страницу. Окно выходило на улицу.
Послышался звук мотора. У двора остановился автомобиль и просигналил. Тамара встала и подняла Валерия за руку:
– Смотри!
– Это он?
– Да,
– Ты знаешь второго?
– Я никого не знаю. Зачем они здесь?
– Я же говорил, – ответил Валерий, – им нужна моя жизнь и мои деньги.
– Откуда у тебя деньги?
– Сейчас некогда рассказывать. Потом.
– Они нас найдут, – сказала Тамара. – Они же нас точно найдут!
– Не думаю, – ответил Валерий, – мне везет.
Ворота открыли и автомобиль въехал во двор. Разговор был хорошо слышен с сеновала.
– Да здесь они, здесь, – говорил Мызрик, – я тут с утра строю модель. Они в вот эту дверь зашли и не выходили. В сарай.
– Ты уверен? – спросил Шакал.
– Конечно уверен, что я слепой, что ли? Вы правда его друг?
– Я его лучший друг. Он будет безумно счастлив меня видеть. А другого выхода из сарая нет?
– Откуда здесь другой выход? – удивился Мызрик, – кто ж вам будет потайные ходы в сарае строить? Да заходите, они точно здесь. А вы Тамарке тоже друг?
– Спасибо, – сказал Шакал. – Раз он здесь, то я его увижу.
Он вошел.
108
На Новопавловку указывала бело-синяя стрелка, прилепленная у самого коровника. Стрелка пользовалось известностью у местных коров, потому что о нее удобно было чесать спину.
Спину удобно почесать и о придорожные мелкие деревья, но несознательные коровы заели эти деревья до смерти – и сознательным теперь негде было почесаться.
Итак, стрелка держалась еле-еле.
– Сюда, – сказал Шакал, и Бецкой свернул. В машине их было трое: Гныря дремал сзади после бессонной ночи – до утра играл в карты.
Машина проскакала по глиняной дороге и остановилась перед одноногим старичком, сидевшим на бревнах. Старичок курил самодельную трубку. Рядом лежали костыли. Шакал спросил из окошка:
– Отец, далеко будет дом бабы Клавы?
– Клавки?
– Ага.
– Вон за теми вербами колодец; от колодца второй, по моей стороне. Там синий забор и два сарая, узнаешь.
– Ну, бывай, отец.
– А вы кто будете?
– Пожарная инспекция, – сказал Петя Бецкой тихо, не поворачивая головы.
Гныря проснулся и громко захохотал, хлопая в ладоши.
– Пожарная инспекция, – сказал Шакал.
– Ага, дело нужное. Пропала теперь Клавка, – сказал старик и радостно переложил костыль справа налево.
На дороге, ближе к вербам, лежала рыжая лисица с наглым взглядом. Такое сейчас поразводилось, чего и старики не припомнят. Деревни пустеют, пустеют поля, леса и овраги, звери разводятся и наглеют – уже бегают лисы, зайцы, волки, кабаны, дикие собаки; вчерась, говорят, видели медведя в балке…
Старичок прижмурился, подставив лицо солнцу.
Они подъехали к нужному двору и просигналили. Двери открыл костлявый парень лет семнадцати. На его голове было что-то вроде шерстяного котелка защитного цвета. Полосатая майка заляпана грязью. Голые плечи обгорели и облезли почти до мяса.
– Городской, – заметил Петя Бецкой вполголоса.
– Он? – спросил Гныря.
– Нет, спишь, так спи.
Гныря снова задремал.
Шакал по-хозяйски открыл ворота, въехал во двор, поговорил с парнем и выяснил все что хотел.
– Что? – спросил Петя Бецкой.
– Они зашли в этот сарай. В доме только старуха и мальчик.
Из сарая выхода нет. Я заглянул – там сеновал; они, должно быть, зарылись в солому от страха. Солома до самой крыши; долго вынимать придется. Будем вынимать?
– Будем, – согласился Бецкой.
Гныря проснулся и стал осматривать пистолет, зевая.
Бецкой стал у двери сарая, а Шакал прошел через двор к огороду.
По двору гуляли куры и часто гадили с такими движениями, будто собирались сделать книксен, но передумывали. Поросенок Федя сверкнул из лужи любопытным глазом и гостеприимно хрюкнул. Двор был земляным, утоптаным до твердости бетона; стояло несколько деревянных чурок, валялась оторванная кукольная голова – розовая, с пустотой внутри, с синевой, полуоблупленной с глаз.
Шакал вышел в огород и увидел собаку. Собака была отвязана. Ее звали Фрося и было ей шестнадцать лет. Собака Фрося стала незлоблива и негавкуча от старости; что свой, что чужой, ей было, извиняюсь, наплевать; последние четырнадцать лет она только и делала, что рожала; ее потомки гавкали в каждом дворе и отличались величиной и свирепостью, столь необходимыми; от постоянных родов фросин живот растянулся как одноместная палатка – мечта бедного туриста; теперь Фрося лежала, положив седую морду на белые передние коленки и грустно смотрела на входящего, ожидая, что приведут полюбившегося ей кобелька Спартака; а кобелек Спартак приходился ей прапрапраправнуком.
Шакал остановился, увидев большую черную собаку с короткой шерстью, мордой похожую на страшную Диану. Собака пошевелила ухом, но не гавкнула. Шакал пошел дальше.
Баба Клава мазала стену глиной. Этому занятию ее научила ее собственная бабушка давным-давно, а ту – предыдущая бабушка. Глина собиралась в огороде и замешивалась на навозе.
Баба Клава стояла в той свободно-скрюченной позе, которая удается только настоящим деревенским старухам, лет семьдесят проработавшим в поле, голыми руками, в основном, – в позе: голова у земли, руки работают, ноги в дырявых тапочках, а сердце поет.