Шах и мат
Шрифт:
Стараюсь не смотреть в зал. Звуки вспышек и перешептывания зрителей и так заставляют нервничать.
– Доска номер два. Справа.
С опущенной головой тащусь в нужную сторону. Где-то среди всего этого затаился темный, задумчивый взгляд, с которым я бы не рискнула встретиться.
Бенул Джексон по меньшей мере на три года младше меня. Игра с ним – сплошное удовольствие. Его движения элегантны, в атаках – красота, в защите – достоинство. Все это почти помогает забыть, что сейчас один из самых публичных моментов в моей жизни. Папа однажды сказал: «Есть два типа игроков: воины и художники». Джексон – последний.
А еще он ужасно медлительный.
Во время предыдущих партий, если оппонент слишком долго раздумывал над ходом, я вставала прогуляться или немного размяться. Порой мне даже удавалось подглядеть, что там происходит на соседних досках. Но сейчас мне не хочется даже шевелиться. Что, если поскользнусь? Или встану слишком быстро и потеряю сознание? Что, если я протекла? Мальте Кох и его безвременно ушедший в историю стояк должны оставаться предупреждением для всех нас. Именно поэтому я просто озираюсь: на комментаторский стол, вертикальную линию лба Джексона, мой бланк нотации. Я записываю свои ходы и после принимаюсь рисовать каракули на полях. Цветочки. Сердечки.
Темный, напряженный взгляд глубоко посаженных глаз…
Вспыхнув, останавливаю себя. К счастью, Джексон выбирает этот момент, чтобы съесть мою ладью, и попадает в ловушку. В нем слишком много художника и недостаточно воина. Я выигрываю за четыре хода, и он пожимает мою ладонь со смущенной улыбкой, которая показывает, что он сбит с толку.
– Впечатляет, – говорит он. – Удивительно. Твой стиль напоминает… – Его взгляд перемещается куда-то за мое плечо. Он останавливается, трясет головой и покидает помост.
Когда я оглядываюсь в поисках Дефне, то замечаю, что несколько журналистов с любопытством на меня поглядывают. Я закрываю глаза и воздаю безмолвную молитву пантеону шахматных полубогов: «Пусть моя следующая партия будет не против Сойера. Пожалуйста. Я выпущу кишки похищенной морской свинке с депрессией на вашем алтаре».
Но когда столы для полуфиналистов готовы, до меня наконец доходит. Сойера объявляют в паре с Этьеном Пуази. Я инспектирую мозг, чтобы убедиться, что это не мое имя. Фух. И, довольная, направляюсь к своей доске в надежде, что Дарси не сильно расстроится, когда я распотрошу ее питомца.
В этот момент замечаю Мальте Коха, сидящего со стороны белых.
И резко останавливаюсь.
Нет. Нетушки. Фигушки вам. Я не собираюсь играть против какого-то мудака, чье понимание разницы между полами осталось в тридцатых годах прошлого столетия. Ни за что на свете я…
– Все в порядке? – спрашивает организатор турнира, заметив мою нерешительность.
Да я лучше буду пить спрей для тела «Акс», пока дикие еноты пируют моим вскрытым костным мозгом, чем сяду напротив этого выродка.
– Ага, – сглатываю я.
Ухмылка Коха вызывает во мне такое непреодолимое желание влепить ему пощечину, какого я еще не испытывала никогда, но то, как он обращается с фигурами, выдает в нем опытного игрока. Каждый раз, передвигая фигуру на новую клетку, он слегка касается пальцами верхушки, будто стряхивает пепел с сигареты. Теперь я хочу содрать с него кожу и использовать в качестве новой обивки для маминого дивана.
Тут он начинает говорить:
– Смотрю, ты добралась до полуфинала.
– Очевидно.
– Ты здесь в рамках программы «Загадай желание»? Может, тут всех предупредили, что тебе надо поддаться? Только жаль, меня забыли.
Я хожу пешкой в ответ на его вариацию испанской партии [29] , от которой меня начало тошнить, пока я читала о ней последние две недели. Уверена, по правилам он не должен разговаривать со мной во время моего хода. Почти уверена, но, к сожалению, не на сто процентов.
– Ты знала, что турниры на выбывание еще называют внезапной смертью? Ну, типа ты проигрываешь – и как бы сдохла.
29
Испанская партия, или дебют Руя Лопеса (1540–1580), – входит в число самых популярных дебютов в партиях гроссмейстеров, изобретателем которого считается испанский шахматист, один из первых в мире теоретиков и мастеров современных шахмат.
Я напрягаю челюсть:
– Разговаривать обязательно?
– А что? Бесит?
– Ага.
Еще одна ухмылка.
– Тогда да, обязательно.
Мне хочется подрезать тормоза в его машине. Совсем чуть-чуть.
– Знаешь, – продолжает он будничным тоном, – мне больше нравится, когда женщины знают свое место и участвуют только в женских турнирах. Есть некое очарование в естественном порядке вещей.
Я поднимаю голову и приторно улыбаюсь:
– А мне больше нравится, когда мужики затыкаются и засовывают ладью себе поглубже в задницу, но мы не всегда получаем то, о чем мечтаем.
Улыбка Коха становится шире. Он поднимает руку, чтобы сообщить организатору турнира, что ему нужно что-то сказать.
– Простите, не могли бы вы попросить мисс Гринлиф не выражаться?
Организатор испепеляет меня взглядом:
– Мисс Гринлиф. Вы здесь новенькая, но правила никто не отменял. Они одинаковы для всех.
– Но… – начинаю я и тут же замолкаю, чувствуя, как горят щеки.
Я убью его. Я убью Мальте Коха собственными руками. Или сделаю кое-что почти столь же прекрасное: уничтожу его чертового короля.
Возможно.
Может быть.
Если у меня получится.
Самое ужасное, я совсем не удивлена, что Кох второй в мире. Он превосходный игрок. Пытаюсь прижать его королеву, но он ускользает. Пытаюсь взять под контроль центр поля, но он выдавливает меня назад. Пытаюсь прорваться через его линию обороны, но он не просто отбивается от моей атаки, а начинает собственную, благодаря которой едва не ставит моему королю шах.
«Очень опасный игрок», – говорю я себе.
«Вдобавок, он самый вонючий мешок с дерьмом, который ты когда-либо встречала», – добавляет внутренний голос.