Шальная мельница
Шрифт:
— Просто? — съехидничал. — В этой жизни ничего не бывает "просто", "просто так", — и в подтверждение закачал головой. — Даже ДОХНЕМ для чего-то.
Немного помолчав, подбирая правильные слова, моя девка язвит в ответ:
— Иногда проще назвать нечто невыносимое сложное словом… «просто», чем несколько часов тщетно пытаться объяснить необъяснимое. Разве не так?
Застыл Водитель, проглотив свой сарказм. Опустил глаза, сглотнул ком неловкости.
Впервые и наконец-то он прозрел: перед ним не глупая школьница с развитием на уровне игрушек
Еще мгновения — и наконец-то зашевелился, разворот: снять с ручного тормоза, ухватиться за рычаг переключения скоростей, дернуть оного вперед, руки на руль. Неспешно вдавить педаль газа в пол.
— Ладно, поехали. Довезу, куда там… обещал.
(А н я)
И вновь долгие, тревожащие душу и сознание, минуты тишины, минуты, десятки минут, тугих раздумий и жутких предположений. И снова не выдерживает пылкий интерес Лили, побуждая, подстрекая ее на колкие, безрассудные вопросы.
— И каково так жить… когда тебе на всё и всех наср… наплевать? — ее голос, слова прозвучали, словно взрыв в темени.
Поежилась я от зародившейся угрозы.
Тягучая, жуткая тишина, мгновения выжидания реакции мужчины.
Тяжело, шумно сглотнул слюну. Хмыкнул.
Звонкий вздох.
— Хорошо жить. Не поверишь, — уткнулся бессмысленным взглядом за окно, скользя по открывающейся взору дали. — Долго к этому шел. И теперь ни за что не променяю эту свою «нирвану» на какие-нибудь сопли: будь то ваше «розовое счастье» или трепетную «любовь».
— А любовь — не счастье?
Немного помедлил; не без иронии:
— Кому как, а по мне, это — наказание.
— И каково от такого Вашим близким?
Резкий, колкий взгляд через плечо — и снова на дорогу.
— Переживут. А нет — то… выбор тут невелик.
Буквально минута, две — и снова стреляет нещадно Лилька своей бесцеремонностью.
— Ладно ничего и никого не жаль, но неужто ничто не интересно? — немного помолчав, добавила. — Да, я не говорю о сострадании, о переживании или о боязни. Интерес, элементарный интерес. Разве он Вас совсем не одолевает?
Коротко рассмеялся.
— Интерес? Было бы что… интересное. А так… одни грехи. А с меня — моих хватает. Порой кажется, и их не унести, а не то, чтобы задурманивать, ломать голову еще над чужими.
— Но… интерес же — в первую очередь, порождение инстинкта самосохранения, а уж потом… развлекательный процесс, попытка чужим несовершенством компенсировать свои недостатки, и, только потом, начальный путь к жалости и взаимовыручки.
Еще сильнее вдруг рассмеялся: но без веселья, печально так, горько. Взгляд на Лилю.
— Тебе сколько лет, что такие замудрённые речи ведешь?
Скривилась от недовольства Малая.
— А говорите, не страдаете интересом.
И снова смех мужчины. Уверенный, довольный взгляд на Лилю, но, опомнившись,
— Он мне присущ, вот только порог у него слишком высокий. А ты, по ходу, сегодня оба моих Эвереста покорила. Хотя нет, даже три.
— Каких еще два?
Улыбается, щурясь. Взгляд в зеркало заднего вида.
— Жалости и бешенства. Не думал, что на это теперь кто-то способен, вообще. Причем, хотя бы по одному, по отдельности. Не говоря уже, что все три, за раз.
Взглянула мигом я на Лильку — не показалось: и хоть глаза ее еще блестели детской наивностью и добродушием, но на губах уже застыла ядовитая ухмылка — в голове явно плелся какой-то странный, непременно безрассудный, коварный план.
Пролегла раздражающая тишина. Причем раздражающая не меня, а, явно, этих двоих.
Оборона молодого человека пала — а, посему не удивительно, что продолжить сей странный разговор решился уже он сам.
— Вот ты мне тут про нравственность, добродушие… пытаешься втолковать. Воззвать к моей совести и человечности: причем, последнее, не только в плане добра и зла. А сама-то: под машину кидаешься, врёшь, и (если все же верить твоим словам) воруешь. Самой не стыдно? Не жаль тебе тех, кто оказывается на твоем пути?
— Жаль.
— И что? Нравятся тебе эти чувства? — короткий взгляд через плечо на Лилю. — Или ты намереваешься… в дальнейшем, измениться, не следовать этому греховному, наверняка, губительному, пути? А? — и снова взор ей в лицо. — Себе тоже лжешь, что станешь лучше?
— А надеяться — это лгать? — удивленно кинула ему в ответ.
Улыбнулся. Перевел взгляд на дорогу.
— Лгать. Если за этой надеждой ничего нет, и сил на пустое сопротивление тоже не наскрести, то — лгать… другим, себе. Только есть ли в этом толк?
— А Ваше равнодушие несет Вам покой? И Вы не боитесь ничего?
Хмыкнул. Обмер, в рассуждениях.
Еще немного — и осмелился:
— Боюсь. Вот только за маской безразличия всё потом легко скрыть, утаить, сблефовать, а потому — в итоге, и не проиграть.
— А Вам не кажется, что… с уходом интереса — уходит и жизнь из Вас. И дальнейшее существование — просто…
— Отбывание срока, — перебивает. — Так и есть. Но, а разве вы, утопая в горе, в гневе, отчаянии, не чувствуете себя так же? Словно согрешили в прошлой жизни — и теперь расплачиваетесь сполна.
— Нет.
От удивления даже подался головой назад. Взгляд в зеркало заднего вида.
— Нет? — переспросил.
— Нет, — закачала та головой. — Пока есть надежда — нет.
— Ну-ну…
И вновь тишина. И вновь молчание. Каждый нырнул в свой собственный колодец рассуждений, перебирая постулаты мировоззрения, взвешивая на весах рациональности и делая, наверняка, выводы, что, как и доныне, именно он (она), бесспорно, был (была), есть и будет прав (права).
— А еще…, - внезапно отозвалась Лиля, отчего мы оба вздрогнули (но не обернулся). — Я сбежала из детоприемника, а Аня — из психушки.