Шаман
Шрифт:
Кеша ничего не сказал, забрал у неё рюмку, пошёл из комнаты. Тут же на цыпочках вошла Оля, но не решалась подойти. Её фигурка на фоне раскрытой двери была такой хрупкой, что Нина всхлипнула.
— Мама, мамочка, тебе лучше? — Оля подбежала, села к ней на тахту, припала к ней, обняла. — Мамочка, я доделала торт, конечно, он получился не такой, как у тебя, но тоже очень красивый. Дяде Кеше понравился. Дядя Кеша говорит, тебе можно вставать. Пойдём поедим, ты целый день не ела.
Как же Оля останется без неё навсегда? Слёзы копились
Осторожно высвободилась из Олиных объятий, встала, разгладила руками платье. Хорошо, что оно не мнётся.
— Мама, у русских Бог — мужчина, а у бурят, ты заметила, — женщина? Почему так, мама? Или, может, и мужчина, и женщина вместе, да?
Нина надела туфли, стала причёсываться.
— Я хочу сказать тебе, мама… — Оля заглянула ей в лицо. — Мне показалось, ты боишься религии, да, мама? — засмеялась. — Ты не верь. Я помню, нам ещё в детском саду говорили, что Бога нет. Церкви расписаны великими мастерами. Мастера — это ведь люди, мама, правда?
— У тебя в голове путаница. Не забивай себе голову такими вопросами. А вообще-то ты у меня очень взрослая для своих двенадцати лет.
— Во-первых, мама, не путаница, а те же противоречия, что в жизни. Во-вторых, я, мама, акселератка, а в-третьих, ты рассказывала, ты тоже рано повзрослела.
— Когда это я тебе рассказывала?
— Ты не мне, ты папе… Сейчас, мама, век такой. Вот ты не смотришь телевизор, а там читают лекции на всевозможные темы, такие интересные вещи рассказывают! Мама, ты очень красивая! — перебила себя Оля. — Ты самая красивая на свете!
Нина быстро пошла из комнаты. В дверях столкнулась с Кешей.
— Ты куда? Пока не ела, идём со мной. — Он за руку повёл её к себе в комнату.
Солнце уже ушло, но полотнище неба было ещё розовое, в красных подтёках.
Не подпасть под его власть! Только это одно понимала сейчас Нина. Мало ли травников? Понос остановить, кашель… — всё это ерунда. Если знать траву, любой сможет, Нет его власти над ней.
— Садись-ка сюда, — приказал он, подвигая ей стул.
Она продолжала стоять.
— Между прочим, — сказала, — я хочу чаю, я пить очень хочу. И целый день ничего не ела. Зачем вы меня задерживаете?
— И пить будешь, и есть. А пока сядь. — Она не успела ни о чём подумать, как его пальцы уже коснулись её висков, скользнули к ушам. Лёгкое прикосновение заставило сесть. Пальцы едва касались, а ей казалось, они, горячие, проникают глубоко внутрь и растворяют в ней боль. Не хотелось шевелиться, пусть бы оно длилось вечно, всегда — то самое, как в дацане, непонятное освобождение от памяти: нет прошлого, в ней только сумеречная розовость заката, бесконечность и свобода жизни.
— А теперь смотри прямо мне в глаза, ну? — Он больно сжал её запястья. — Повторяй за мной: «Я скоро буду здорова. Я уже сейчас ощущаю, как уходит моя болезнь». Ну, повторяй.
— Я
— Я чувствую, как солнце согревает меня. Солнце согревает мою кожу и проникает сквозь неё в мою кровь и даёт силу и жизнь. Я растворяюсь в его лучах.
Она перестала ощущать боль в запястьях. Теперь освобождение от боли и забот горячим потоком омывало её изнутри. Сверху, от глаз, от корней волос, от кончиков ушей, шёл поток к ногам, захватывая каждую клетку тела, а потом от ног возвращался наверх, ещё горячее. Её промывает огнём. Огонь несёт освобождение.
— Повторяй, — приказывают его глаза.
— Я чувствую, солнце согревает меня… — повторяет она.
— Солнце проникает в мою кровь…
— Я есть солнце…
Руки горят, плечи горят, колени, волосы. Легко дышать. Она дышит глазами, руками, она оторвана от земли, она растворилась в свете.
— Моя болезнь растворилась огнём, — повторяет она за Кешей.
— На сегодня хватит, — оборвал он внезапно Нину, отпустил её руки. — Иди ешь. Много не ешь, а то сразу отяжелеешь. Пей много. Тебе нужно пить, с питьём уйдут яды.
Она продолжала сидеть, боясь разрушить Кешин голос, Кешин взгляд, боясь отпустить от себя огонь.
…Когда пришла на кухню, Оля с Александрой Филипповной кончали пить чай.
— Мама, мы уходим в кино. А ты ложись спать пораньше. Торт получился необыкновенный, лучше, чем в Москве. Бабушка говорит, она никогда не ела такого.
Оля прижалась к Нине. Нина крепко обняла дочь, руками ощущая её худобу, щекой — её косу. Оля совсем незнакомая, живёт своей жизнью.
— Пусть фильм тебе покажут весёлый, — сказала Нина, — а я буду пить чай. Долго буду пить, пока не напьюсь.
— Идём, Олюшка, а то опоздаем, — зовёт Александра Филипповна.
А Оля смотрит на Нину. В её глазах — удивление, недоверие, настороженность. Ничего не говорит, просто смотрит, а потом молча уходит следом за Александрой Филипповной.
Чай, как всегда в этом доме, из трав. Душистый, терпкий.
Лёгкое, невесомое тело, ясная голова!
Если она сейчас отставит стакан с чаем и прикажет себе: «Забудься, кровью омойся! Стань птицей!» — получится это или нет?
Отставляет стакан, закрывает глаза, вглядывается в себя, приказывает: «Забудься. Растворись в лучах солнца…» Но во рту — вкус чая, в ушах — шорох шин по асфальту.
Как же Кеша подчиняет себе её психику, её кровь? Нине всегда казалось, она сильнее всех, с кем сталкивала её судьба: даже Олег начинал читать те книжки, которые читала она, говорил её словами, любил ту же еду, что любила она. Даже Олег.
Нина привыкла верить тому, что есть. В эвакуации, в безвестном татарском городишке, они с матерью ели жмых и оладьи из картофельной кожуры, которую выбрасывали соседи-продавцы, и Нина, совсем ребёнок, хорошо понимала тогда, что ждать чуда смешно, что хлебу и курятине взяться неоткуда.