Шанс на счастье
Шрифт:
– А что вы сейчас делаете? – продолжала любопытствовать Маша.
– Закрываю позиции. Выхожу из торгов.
– А почему?
– Потому что вы меня отвлекаете, – сквозь зубы процедил Антон. – А при скальпинге нужна полная концентрация, иначе можно быстро вылететь в трубу.
– А скальпинг – это от слова скальп? – Маша явно испытывала границы терпения бородатого квартиранта.
– Это стратегия торговли, – на автомате отвечал Антон, стреляя мышкой.
– А вы английский хорошо знаете?
– Средне, – честно признался Антон. И спохватившись, добавил: – Но достаточно, чтобы играть на бирже.
– А хотите, я подтяну вам язык?
– А зачем?
Машу такой вопрос поставил в тупик.
– Ну, чтобы вы лучше понимали написанное.
Антон ответил не сразу. Пощелкал мышкой. Покусал губы. Маша по-прежнему стояла, опираясь на спинку вращающегося кресла и едва не касаясь грудью спины Антона.
Антон убрал с мышки руку и, не обернувшись, сказал со вздохом:
– Спасибо, но у меня нет времени. Работа, биржа, да еще Алевтина Сергеевна.
– А что, вы ухаживаете за нашей бабушкой? – двусмысленно спросила Маша.
Антон игры слов не уловил.
– Я учу ее. Сначала работе с интернетом, а теперь – игре на бирже.
– Кого?! Бабушку?! – у Маши от такой новости глаза полезли на лоб.
Антон наконец развернулся к ней лицом и так резко, что чуть не врезался носом в Машину грудь. Маша отшатнулась, не сводя с Антона глаз.
– А что вы удивляетесь? – парировал Антон, вставая с кресла. – У нее ясный ум и экономическое образование. Она быстро схватывает. Сама попросила.
Взгляд Антона зацепился за постель, на которой стояли сумки. Он отчего-то смутился. И предложил:
– Пойдемте на кухню.
– А на какие же средства она играет? – продолжала расспросы Маша, шагая за Антоном по узкому длинному коридору в сторону кухни.
– Она пока демоверсию осваивает. Учебную то есть, – объяснил Антон и скрылся за дверью ванной комнаты. Послышался шум льющейся воды.
– А потом? – не отставала Маша, перекрикивая плеск.
– Ей демо надолго хватит. Я ее на рынок раньше времени не пущу, не волнуйтесь, – заверил Антон, открывая дверь и на ходу вытирая полотенцем руки.
– И вы думаете, она вас послушает? Вы понимаете, во что ее втягиваете? – Маша почувствовала, что реально волнуется.
– Я? – Антон растерялся от такого напора. – Я ее никуда не втягиваю. Я даже интернету сначала отказался ее учить. Но пришлось…
Маша вдруг осознала, что выбилась из роли. Надо вернуть внимание к себе.
– Антон, – торжественно обратилась Маша к озирающему внутренности холодильника квартиранту так, словно предлагала ему руку и сердце, – обучите меня игре на бирже.
Антон вместо ответа спросил:
– Простите, Маша, а где моя тарелка? Вы вроде бы мне накладывали…
– Ой, я все съела. Но в кастрюльке есть еще.
– Там только две. Для Алевтины Сергеевны.
– Я оставила вас без ужина! – осознала Маша. – Давайте я бутербродов напилю.
– Я и сам могу, – торопливо ответил Антон, достал из хлебницы буханку «Бородинского» и взялся за нож.
– Ну, тогда я чай заварю, – Маша решительно схватилась за чайник. – Так что, Антон, научите меня играть на бирже?
– Я порезался, – сообщил Антон, засовывая палец в рот.
– Надо было все-таки доверить бутерброды мне, – укорила его Маша.
Она открыла ящик стола, где Алевтина Сергеевна хранила незамысловатую аптечку, и велела Антону вытащить палец изо рта. Тот послушно протянул руку Маше. Она со строгим выражением лица залила порез йодом и стала усердно дуть. Палец дрожал. Да что там палец, дрожала вся рука. «Рыбка на крючке», – отметила Маша.
В этот момент в прихожей послышалось щелканье замка.
– А вот и ваша бабушка, – с каким-то облегчением констатировал Антон и прокричал в коридор: – Алевтина Сергеевна, тут ваша внучка пришла!
Глава 14
Лев Иванович лежал на кровати, глядя на вращающуюся под потолком медитативную спираль из проволоки и деревянных поперечных палочек. Мысли его тоже кружились по спирали. Он по старой военной привычке проснулся в шесть, но вставать не стал, чтобы не попадаться под ноги собирающимся на работу зятю и внучке и суетящейся по хозяйству дочери. В ванных шумела вода, на кухне громыхали посудой, по коридору туда-сюда топали, но к нему вся эта суета не имела никакого отношения.
Лев Иванович лежал и думал о том, как быть дальше. Много лет он жил заботой о Кате. Он чувствовал свою нужность, свою незаменимость. И хотя последние три года он вообще не оставлял Катю одну больше чем на пару часов, в душе он ощущал свободу, ту свободу, которую обрел, сбежав от Алевтины. Ему даже казалось, что его покойный друг Коля пожертвовал собой ради его свободы, его тихого счастья, его ощущения значимости. Коля-то знал, как тяжело живется Леве под асфальтовым катком Алиной воли.
С Алей Лева чувствовал себя второстепенным и малозначимым. Все семейные решения принимала она, да и исполняла по большей части она. Его всегда ставили перед свершившимся фактом, и ему оставалось только следовать приказу. Как и на службе. Лев Иванович совершил в жизни две крупные ошибки: пошел после института в армию и женился на Але. В армию пошел, потому что не хотелось сесть на сто двадцать рублей инженерской зарплаты, а на Але женился, потому что боялся – в какой-нибудь глухомани, куда его отправят служить, вообще не окажется свободных невест. А он был не из тех, на ком женщины виснут гроздьями и ради которых бросают мужей.
И вот теперь Кати больше нет. А с ней ушла и его свобода. Хорошо, что Аля отказалась его принять обратно в неволю. Он ей за это был искренне благодарен. Но теперь он бомж. Здесь, в квартире зятя, напоминавшей ему фабричный цех – стиль лофт, объяснила ему внучка, – он в своих клетчатых шлепанцах и махровом халате поверх синих треников с лампасами чувствовал себя неуместным, нелепым, инородным и, сидя в гостиной перед телевизором, ощущал, что портит собой тщательно продуманный интерьер.
Он пробовал было надевать рубашку с галстуком, но в галстуке ощущал себя еще нелепее. Маша привезла ему собранные Алей вещи двадцатилетней давности, про которые он и думать забыл. От них пахло затхлостью и нафталином, и все, включая нижнее белье, было ему мало. Зачем Аля все это хранила? Зачем потом собирала? Выбросила бы на помойку – и дело с концом. Нет, вспомнил он, Аля не могла. Деревенская девочка, носившая после войны сшитые из старой мешковины трусы, подвязанные проволокой, не могла выбросить добротные малоношеные вещи без дыр и пятен. Выросшая в городе Катя не могла понять эту Алину трясучку над каждой тряпкой и раздавала ненужные вещи направо и налево. Аля всегда возвращалась от Кати с ворохом одежды, которую потом приспосабливала для себя и дочери, за глаза осуждая Катю за транжирство. Аля все время осуждала за что-нибудь Катю. Наверное, она просто завидовала Кате, которой все давалось без особых усилий. Катя, казалось, просто принимала дары от благосклонной к ней судьбы.