Шантажистка
Шрифт:
— Думаешь? А чего до сих пор не накатал заяву?
Хороший вопрос.
— Потому что надеялся, что удастся обойтись без полиции. У этой женщины имеется… хм, некая информация, и мне очень не хотелось бы, чтобы она ее обнародовала. Если обратиться в полицию, слухи наверняка просочатся в прессу. Когда в деле замешан политик, всегда найдется кто-то, готовый продать свою душу. По правде говоря, я оказался перед выбором из двух зол.
— Насколько понимаю, это вот письмо часть ее шантажа?
— Да. Не могу даже представить, что будет, если она его опубликует.
Великан откидывается
— Что ж, Билл, вылечить глупость не в моих силах, но вот указать ей на дверь я в состоянии.
— Простите?
— Без обид, братан, но мне представлялось, что вы, политики, более сообразительные.
— А?
— Письмо, — вздыхает Клемент. — На ксерокопию как будто не похоже.
— Нет, сусаль на бланке…
Черт побери, из-за вспышки гнева я проглядел очевидное!
— Это… это подлинник! — выпаливаю я.
— Вот-вот. Я, конечно же, не юрист, но очень сомневаюсь, что газеты бросятся печатать новость на основании копии, поскольку в суде эта бумажка яйца выеденного не стоит. Ты подашь на них иск за клевету, и крыть им будет нечем. И что она будет делать без подлинника?
Да уж, кажется, Габби дала маху. Должно быть, понимая, что копия отцовского письма не убедит меня в его подлинности, решилась отдать мне оригинал.
— Клемент, да я бы вас расцеловал, если бы не подозревал, что это закончится насилием!
— Верно, Билл, ты совершенно не в моем вкусе.
— Огромное спасибо! И как же это я сам не сообразил?
Великан встает из-за стола.
— Да не за что. Что-нибудь закажешь?
— Нет, благодарю. Но позвольте мне угостить вас выпивкой!
— Не, дружище, не стоит. У меня тут еще уйма дел.
Он забирает мой поднос и, кивнув на прощанье, удаляется.
Я провожаю его взглядом и допиваю пиво. Как ни велико искушение повторить, сейчас мне необходима ясная голова. Пускай даже на данный момент благодаря подсказке Клемента план Габби, считай, сорван, если я что и узнал об этой женщине, так это то, что легко она не сдается. Тем не менее шантаж для меня уже не самая животрепещущая проблема.
Шесть абзацев накарябанного текста разом разрушили все, во что я верил. И открыли правду: мой отец был подлецом и трусом, а несчастная мать даже не подозревала о его омерзительнейшей измене. И как насчет моего позабытого брата или сестры? Где теперь этот человек? Кто он? И знает ли правду о своем отце?
А для получения ответов на все эти вопросы прежде всего необходимо ответить на главный: что делать дальше?
14
Сон мой зыбкий и прерывистый, и в конце концов я оставляю попытки нормально заснуть, хотя до рассвета еще целый час.
Выбираюсь из постели и направляюсь на кухню. В чае кофеина явно недостаточно для моего состояния, и потому я делаю чашку крепчайшего кофе и перебираюсь в гостиную. Лондон за окнами дремлет в своей обычной манере: полный покой и тишина столице неведомы. Прямо зеркальное отражение моего сознания с тех самых пор, как прошлым вечером я покинул «Фицджеральд».
Темный и горький кофе, в свою очередь, являет собой весьма уместную аналогию моему настроению. Гнев уступил место угрюмой горечи, горечи на грани едва ли не скорби. Повод для которой, полагаю, у меня очень даже имеется. Быть может, я подсознательно оплакиваю отца — каким я его знал, а не того мерзавца, которым он оказался. Или же горюю об упущенных годах общения с братом (или сестрой?), скрытым от меня, как непристойный секрет.
Вся моя жизнь представляется мне в другом свете. Карьеру я избрал отнюдь не по зову сердца, но ради осуществления желаний человека уже умершего — и потому неспособного стать свидетелем осуществления своих желаний. Движимый слепым чувством долга, я отдал десять лет своей жизни служению делу, для меня отныне замаранному и опороченному.
С новым знанием тень моего отца становится еще длиннее и темнее, и передо мной встает гипотетический вопрос: поставленный перед выбором, предпочту ли я, чтобы отцовский секрет таковым и оставался? Нет, решаю я. Правда, какой бы неприглядной она ни была, есть правда. И пускай и запоздало, но, быть может, у меня все еще есть возможность обратить ее на пользу. Я должен переступить через эту тень.
Кофеин укрепляет мой дух, и я заключаю, что нет смысла упиваться жалостью к себе. Не в моем характере сидеть и зализывать раны. И если я действительно хочу, чтобы они затянулись, необходимо лекарство. Вторая чашка кофе пробуждает меня окончательно, и с рассветом начинает оформляться стратегия. Как говаривал отец, «ничего не делая, ничего не залатаешь».
Впихиваю в себя завтрак и незадолго до восьми покидаю квартиру.
Короткая поездка в метро воспринимается уже совершенно по-другому, когда я смотрю на своих попутчиков с осознанием, что любой из них может быть моим утраченным родственником. Ловлю себя на том, что, вопреки ничтожной статистической вероятности, ищу в каждом пассажире физическое сходство со мной. Впрочем, до меня быстро доходит, что скорее я нарвусь на удар по носу, нежели переживу трогательную сцену воссоединения семьи.
Поезд прибывает на «Вестминстер», и меня вместе с толпой выносит на платформу.
Пятнадцатью минутами позже мой решительный настрой сталкивается с первым за день затруднением в виде компьютера. Клянусь, однажды скину проклятую штуковину с Вестминстерского моста. И если в этот самый момент внизу случится проплывать Биллу Гейтсу и его расплющит, буду считать правосудие свершившимся.
Наконец компьютер оживает, и я приступаю к первому пункту своего стратегического плана: поискам той, кто способна предоставить ответы на мои вопросы — Сьюзан Дэвис.
Сначала делаю запрос в «Фейсбуке», и вся серьезность задачи немедленно становится очевидной. Черт, папаша мог бы выбрать для утех женщину и с менее распространенным именем. Поиск на «Сьюзан Дэвис» выдает сотни результатов, а единственная имеющаяся у меня дополнительная информация — приблизительный возраст. Сдаюсь и пробую «Гугл» и «Твиттер». Та же история.
Раздраженно откидываюсь на спинку кресла и матерюсь.
— Уильям, выбирайте выражения.
Я так и подскакиваю на месте: оказывается, моя секретарша уже здесь.