Шапка Мономаха
Шрифт:
– Ты чего? – притянул его за рубаху Добрыня.
– Это митрополит Иларион о князе Владимире, крестителе Руси, – смеялся Олекса.
– А, – сказал Медведь, мало что поняв. – А чего радостный?
– Так ведь сказано же: «Отвративший язычника от заблуждения его спасет душу свою от смерти и покроет множество грехов». А мне надо много грехов покрыть. Считай, половину снял через твое отвращение от идольского суеверия.
Добрыня достал из торока солнечный камень с навозником внутри и нацепил на шею. Олексе не понравилось.
– Да сними эту срамоту.
– Это от матери, –
Нестор тоже пригляделся к камню, собрал лоб в морщины.
– Будто бы я такой уже видел когда-то.
Перед тем как сесть на коня, монах низко поклонился обители.
– Мир этому дому. Поеду к другому.
Сто тридцать верст до Киева одолели быстро, время в разговорах пролетело вскачь. На полпути заехали в родной город Душила – Моровийск. Тут приступили к Добрыне вдвоем и уговорили-таки бросить дубину, повесить на пояс приличествующую палицу. Здесь же приоделись. Олекса купил себе на торгу красные яловые сапоги, шапку с короткой опушкой и небесно-синий аксамитовый плащ. Медведю он добыл суконные порты, лазоревую рубаху и летнюю свиту с мелкотравчатым узором – едва сыскал нужной величины. Сверху положил тафтяную шапку. Сказал при том, что в звериных шкурах его и на двор к князю не пустят. Добрыня тоскливо покорился.
К Киеву подъезжали со стороны Лысой горы. Беленые стены с высокими башнями-стрельнями и издалека горящие солнцем купола Софии медленно вырастали перед глазами. У разветвления дороги, поснимав шапки, путники дружно перекрестились. Добрыня старательно повторил – учился не путать, с какого плеча класть поперечину.
– Ну, – сказал Душило, – вижу, что убеждать вас ехать со мной дальше напрасное дело.
Олекса покивал, оцепенело пожирая глазами величественный град.
– Напрасное.
– Ну так, прощайте, храбры. Когда надоест вам в Киеве, перебирайтесь в Переяславль.
– Почему мне надоест в Киеве? – недоумевал попович, не отрываясь от зрелища.
Душило развернул коня, подъехал ближе к нему. Глаза в глаза сказал:
– Князь – за всех людей ответчик. А не за одну лишь дружину и казну. Потому.
Оставшись вдвоем, Олекса и Добрыня направили коней к городу.
– Прощай, отче Нестор! – крикнул попович. – Готовь для меня листы в своем летописце!
19
Киев оглушал величиной, обильем церквей, людей, мощеных улиц и шумом, какой в Ростове или Ярославле стоит лишь на торжище – а здесь им полнилась каждая большая улица. Конная сторожа, дружинники, купцы с гружеными возами, парубки и холопы, бабы с корзинами, женки из нарочитой чади с челядью, боярышни со свитами нянек-кормилок, попы и чернецы, иноземные торговцы, паломники, калики перехожие, нищие побродяги, варяги, армяне, хазары, болгары, греки, сарацины, латиняне – все вносили свою долю в шумное многоречие и разноликую суету стольного града.
Добрыня с непривычки стал угрюм более обычного. Олексе не хватало глаз, чтобы увидеть все и сразу: снаряжение княжьих отроков, красу девок, хоромы житьих людей, украшения храмов, вдалеке – княжью Гору с венцом белых стен.
– Нам туда. – Олекса величаво махнул в направлении Горы.
Шуму впереди прибавилось. Попович привстал в седле, разглядывая столпотворение в конце широкой улицы. Было много конных, раздавались мерные удары дерева о дерево, множество криков сливались в один раздраженный вопль. Вблизи дело чуть прояснилось: дружинники вышибали бревном ворота небедного двора и оттесняли зло напиравшую толпу горожан. Однако понять, что происходит, все равно было сложно. В гуще градских людей тоже затесались конные, но безоружные, в лучшем случае с засапожными ножами. Кмети махали перед ними мечами, кулаками, сапогами отпихивали пеших. Над тыном показывались головы дворских отроков в шлемах. Выкрикнув брань и угрозы, прятались, чтоб княжьи люди не отмахнули мечом нос.
– Весело живет Киев, – дивился Олекса.
Из криков наконец стало ясно, что дружинники хотят взять на поток и разграбление какого-то Микульчу, а градские люди против этого.
Ворота затрещали, одна створка сошла с петель. Кмети бросили бревно и снесли ворота натиском. Во дворе началась драка. Часть дружины осталась на улице, воюя с горожанами. Тут из проулка появился еще один отряд конных. Во главе его, спокойно рассекая конем толпу, ехал белобородый старец. Людей у него было немного, но каждый при оружии.
– Что творишь, Наслав Коснячич? – выкрикнул он, надсаживая голос. – По какому закону грабишь со своими псами дворы сотских?
– По княжьему закону, Янь Вышатич, – проревел в ответ старший дружинник, командовавший кметями. – Знаешь такой закон?
Олекса пнул сапогом ногу Добрыни, кивком показал на знаменитого тысяцкого.
– Не знаю и знать не хочу! В чем виновен Микульча?
– В том, что не делится имением с князем, и в том, что он не нравится мне! И другие сотские в том же виновны.
Янь Вышатич замешкался от такой откровенности. Градские люди взвыли от возмущения и сильнее насели на дружинников.
– Микульча служит под моим началом, и не тебе решать за меня!
– А ты более не тысяцкий, старик! Хватит, на покой пора, а то за тобой рабу с посудиной ходить надо – песок собирать, что из тебя сыплется.
– Сам ты пес, Вышатич! – гаркнул кто-то из дружинных.
– Поди прочь со своей общипанной тысячей!
Старый боярин, гневно раскрасневшийся, пропустил поношения мимо ушей.
– Не тысяцкий? – громко переспросил он. – И я слышу об этом не от князя, а от его холопа?
– Ты слышишь это от меня, княжого мужа и нового киевского тысяцкого! – рявкнул Наслав Коснячич, разъяренный оскорблением. – И радуйся, что не могу добраться до твоего двора, пока князь не велит. А то, может, сам окажешься в холопах!
Оружные конники городского отряда, не стерпев, ринулись на дружинников. Пешая толпа стремительно шарахнулась в стороны, потоптав упавших. Мечи скрестились и пошли звенеть. Им помогали кулаки, отвешивая крепкие оплеухи. Кони ржали, сшибаясь мордами и крупами, поднимались на дыбы. Поверх всего стояла свирепая брань, густо извергаемая глотками. Олекса и Добрыня, оказавшись в кольце безоружных горожан, удрученно наблюдали. Янь Вышатич пытался остановить своих людей, но его не слышали.