Шапка, закинутая в небо
Шрифт:
Я искренне обрадовался — он шел тем же путем, что и я, значит, я не ошибся! Я охотно пообещал доставить все письма к концу дня. Когда я собрался уходить, коллега задержал меня и, смущенно хмурясь, заговорил о том, что я не должен на него обижаться, потому что дело это ему передали вопреки его желанию. Он добавил, что Иродиону Менабде все равно не избежать ответственности. Если обвинение в гибели пасынка будет снято, вряд ли он выпутается из других своих грязных делишек. Прокуратуре стала известна еще одна махинация, в которой он принимал участие. Его заместитель, не без его ведома, очевидно, включил в число списанных легковых машин две совсем новые и, продав их втридорога каким-то частным лицам, деньги положил себе в карман. Возможно, поделившись выручкой
Я думал о Маке. Сначала сын… Теперь муж… Интересно, почему она все-таки вышла за Иродиона Менабде? Наверное, в рассказах соседей есть доля истины: после гибели Гочи Мака осталась с ребенком на руках и больной матерью. Иродиону приглянулась красивая вдова, и он одаривает ее знаками внимания: то лекарство дефицитное достанет, то малышу игрушку принесет, то продукты. Мака чувствовала себя кругом обязанной и не могла такому «добряку» отказать. Ей казалось, что и для мальчика лучше, когда в доме мужчина…
Я думаю, она вскоре поняла свою ошибку, но из жалости не оставляла Иродиона, все надеялась выправить его изуродованную душу, убедить в том, что не только вражда и злоба существуют в этом мире.
Говорят, однажды Мака взяла сына и ушла из дому. Иродион заперся и в течение шести дней не выходил на улицу. Соседям пришлось высаживать двери. Своего он достиг: на седьмой день Мака вернулась…
Наи сидела на тахте, забившись в угол, и плакала. Перед ней были разложены письма Гочи Хергиани. «Ты кончила?» — спросил я, хотя было ясно, что она прочла их и не один раз. Я стоял возле тахты, сам взволнованный не меньше, чем Наи. Вдруг она обхватила мои колени руками и прижалась к ним лицом. Я и вовсе окаменел, хотел сначала поднять ее, но потом почувствовал, что не надо ее тревожить: что-то важное происходило сейчас в душе моей любимой. Пусть сегодня я не узнаю об этом, но завтра или через какой-то промежуток времени я почувствую, что она изменилась…
Наи позвонила через два дня.
— Заал, ты меня слышишь?
— Прекрасно слышу.
— Ты один в комнате?
— Один.
— Тогда слушай. Приходи сегодня вечером.
— Непременно приду.
— Мы пойдем в кино или еще куда-нибудь… Ты только приходи.
— Хорошо, Наи…
— Я буду ждать, — она положила трубку.
Я не сразу понял, в чем дело, даже стал набирать номер ее телефона, чтобы выяснить, но вовремя спохватился: Наи говорила совсем-совсем о другом…
Весь день я ходил как помешанный, никого не узнавал, ничего не соображал. Только все время напевал про себя, и в каждый мотив упорно вплеталось имя Наи.
…Возле стеклянного кафе «Аквариум» я почему-то остановился и уставился на милиционера, который чинно расхаживал вдоль белой линии посреди мостовой. Какая-то сила подтолкнула меня к нему. А впрочем, я могу объяснить, почему я это сделал. Мне вспомнился один случай.
Мне было лет семь или восемь, когда отец вернулся из двухлетней командировки. Помню, как он сидел за столом и смотрел на меня и на маму. Наверное, целый час глаз с нас не сводил, словно хотел наглядеться за те два года, что был в разлуке с семьей. Назавтра мы с отцом поехали в деревню, где жила бабушка. Как только мы сошли с поезда, пришлось разуться — в деревню вела грязная проселочная дорога. Отец засучил брюки, и мы двинулись в путь. Отец жадно оглядывал все вокруг: линию белоголовых гор вдали, дома и сады, крестьян, везущих на базар нагруженные арбы. Встречные приветствовали отца, но не узнавали его, — он давно уехал из деревни. Наконец, отец не выдержал и, остановив одного почтенного крестьянина, спросил, как добраться к такому-то дому. Я даже рот разинул от удивления — отец спрашивает о собственном, родном доме, где родился и вырос и где сейчас жила бабушка. Я знал дорогу назубок, а он у чужих спрашивает!
Незнакомец степенно провел рукой по усам и начал подробно объяснять.
Вот и я шел сейчас к милиционеру с желанием услышать названия, связанные с Наи, с домом, с улицей, где она жила, где она ждала меня сегодня… вечером…
Милиционер, видя, что я перехожу улицу в недозволенном месте, взялся за свисток, но я опередил его.
— Скажите, пожалуйста, как пройти на улицу Барнова?
Он шумно выдохнул воздух, набранный в легкие для грозного свистка, и недоверчиво на меня покосился.
— Мне нужен 53-й номер, — уточнил я.
Он несколько смягчился и начал объяснять. А я упивался названиями улиц, переулков, скверов, с которыми было связано столько воспоминаний!
— Мне нужен дом, в котором живет Наи Ратиани, — не удержался я от соблазна вслух произнести заветное имя.
— Иди-иди, — улыбнулся милиционер, принимая меня за пьяного, — сам знаешь, где живет Наи Ратиани. Не мешай, а то совсем в другое место тебя отведу.
Даже в грозных устах этого стража порядка имя Наи звучало божественной музыкой. И я полюбил этого милиционера, как родного, как, впрочем, любил сегодня все человечество.
— Поцелуй меня, — попросила Наи, когда мы вышли из кино.
— Поцелуй меня, — снова сказала она, прячась за чугунной решеткой парка.
— Теперь здесь, — прислонилась она к дереву.
Словно ей хотелось освятить нежностью и любовью все, мимо чего мы с ней проходили в тот вечер.
Войдя в комнату, она первым делом задернула занавески и погасила яркую люстру. Легкий аромат цветов как-то сливался с приглушенным светом торшера.
— Наи, — я не узнавал своего голоса и повторил как можно тверже. — Наи…
— В чем дело, Заал? — ласково отозвалась она. — Знаю, знаю, ты сейчас потребуешь кофе.
— Нет, кофе ты меня угостишь завтра утром.
— Что-о?
— Завтра утром, потому что я не уйду отсюда или уйду вместе с тобой.
— Заал!
Мы долго, очень долго сидели молча. Я не помню, когда я погасил свет, как погасла лампочка, скрытая голубым абажуром. В комнате было темно, и только бледный свет проникал в окно с улицы. И в этом мерцающем полумраке я увидел Наи, увидел, какой слепящей белизной сверкнули ее грудь и бедра, не тронутые загаром. Она искала что-то, склоняясь к стульям, к тахте, шаря рукой по стене, и плавные движения ее складывались для меня в стройный ошеломляющий танец. Наконец она отыскала ночную рубашку и сразу стала невидимой. Я только услышал, как ступает она по полу босыми ногами, и почувствовал, что она совсем близко, по волне тепла, захлестнувшего меня прежде, чем она подошла.
…К утру определились узоры на занавесках, проявились краски. Наи спала. Или не спала. Лежала, прижавшись к моему плечу.
Так завершилась, — а может, только началась? — история нашей любви. Мы нашли друг друга и отныне будем вместе. И нам предстоит впереди путь с неизбежными находками и потерями, радостями и печалями.
В то утро я вспомнил, как плакала Наи, читая письма Гочи Хергиани, и думал о том, как было бы хорошо, если бы Мака позволила еще многим людям прочесть эти письма. Кто знает, может, она бы и разрешила, но Иродиона боится… А что Иродион?.. Его дела плохи. До чего же ботинки на хозяина похожи. Прямо карикатура, дружеский шарж! «Гав-гав-гав!» — лают желтые полуботинки. По извилистой горной дороге летит грузовик, груженный мышьяком. На ящиках сидит Иродион Менабде, пьет водку прямо из горлышка. Вдруг на дороге появляется какая-то старушонка, машет рукой, чтоб машина остановилась. Шофер тормозит. Иродион — или его ботинки? — злобно, по-собачьи, оскаливается, рычит на старуху, та в долгу не остается. Шофер поминутно оглядывается и не замечает, как грузовик сползает с дороги в реку. Старуха повисает на дереве и злобно хихикает, глядя, как машина погружается в воду вместе с мышьяком и Иродионом и желтыми полуботинками…