Шарло Бантар
Шрифт:
Слабым голосом заговорил Жозеф:
— Мадлен…
Мадлен закрыла лицо руками.
— Люсьен убит? — спросила она.
— Люсьен… — едва слышно произнёс Жозеф и умолк. Силы покинули его.
— Люсьен — предатель, — окончил за него Этьен.
Он в упор смотрел на Мадлен. Голос этого человека, бесстрашно стоявшего под градом пуль, всегда первого в опасных местах, сейчас дрожал от волнения.
Мадлен молчала. Она вся поникла, низко опустив голову.
Тихий, но суровый голос Бантара нарушил наступившую тишину:
— Мы с тобой оба, Мадлен, отвечаем за то, что слишком доверяли… Расплата оказалась тяжёлой…
Мадлен выпрямилась, сняла висевшее за спиной ружьё и обратилась к Этьену:
— Где он?
— Он там, куда, живой, хотел уйти. Теперь он, мёртвый, лежит по ту сторону баррикады. Его убил один из наших.
Шарло, не спускавший глаз с Мадлен, с благодарностью посмотрел на Этьена.
Лёгкий стон Бантара вывел Мадлен из оцепенения. Взяв руку Жозефа, она стала считать его пульс.
— Давайте же носилки! — крикнула она, и голос её звучал почти как обычно, разве только немного более глухо.
— Меня никуда не уносите, — отозвался Жозеф. — Я хочу умереть на баррикаде… Ты, Шарло, возьми… — Жозеф сделал усилие и вытащил знамя, на котором лежал. — Сохрани его, Шарло! Ты развернёшь наше знамя, когда вновь поднимутся труженики против своих угнетателей…
Он не договорил. Сознание снова покинуло его.
Взоры всех обратились теперь к Этьену.
— Мадлен и Жако, вместе с Шарло вы унесёте Бантара в безопасное место, — распорядился Этьен. — Здесь он больше ничем не может помочь, и наш долг — сохранить ему жизнь.
— Но где найти безопасное место? — спросил Жако, один из самых молодых коммунаров, оставшихся на баррикаде: ему шёл двадцать первый год.
Жако был бледен. Блеск воспалённых глаз и засохшие губы свидетельствовали не только об усталости: похоже было, что его лихорадило. Ему приходилось делать над собой усилие, чтобы вымолвить слово.
Передохнув, он продолжал:
— Версальские жандармы рыщут повсюду. Они жестоко добивают раненых. Они стреляют по госпиталям, невзирая на белый флаг и красный крест.
— Дядю Жозефа можно спрятать в каморке, где я живу, — вмешался Кри-Кри. — Кроме меня, туда никто никогда не заглядывает. Каморка находится на заброшенном пустыре.
— Идёт! Мадлен, Жако и ты, Шарло, отнесите туда Жозефа, — сказал Этьен тоном приказа.
Никто не выбирал и не назначал его командиром, но он был единственный человек, который мог в этот час заменить Жозефа.
— Этьен, позволь мне… — голос Мадлен едва заметно дрогнул, — позволь мне остаться на баррикаде!
— Бери носилки! — настойчиво сказал Этьен.
— Я выполню твоё приказание, но разреши мне вернуться на баррикаду после того, как Жозеф будет в безопасности.
— Возвращайся, Мадлен, если успеешь.
Мадлен благодарно улыбнулась.
— Знамя! — напомнил ей Кри-Кри.
Мадлен быстро оторвала знамя от древка и проворно обернула его вокруг тела Кри-Кри.
Поверх знамени Кри-Кри надел свою куртку.
Мадлен сняла с Жозефа красный делегатский шарф.
— Это сейчас ему уже не нужно, — сказала она. — Возьмите! Пусть шарф Бантара станет теперь знаменем баррикады.
Два федерата подхватили алую перевязь, и тотчас она взвилась над полуразрушенной стеной.
— Я скоро вернусь, я не прощаюсь, — сказала Мадлен.
Жозефа бережно уложили на носилки.
Подняв их, трое коммунаров медленно направились в сторону улицы Фонтен-о-Руа.
Глава двадцать пятая
В густом тумане
В эти предрассветные часы Париж выглядел совсем необычно.
Накануне прошёл проливной дождь.
Газовые трубопроводы и фонари были повреждены снарядами, и большинство улиц погрузилось в темноту. Густой туман мешал видеть контуры домов, и только кое-где светлые пятна белых стен и колонн прорезали мрак. На расстоянии трёх шагов ничего нельзя было различить.
Между тем на некоторых улицах было светло и шумно. Здесь гигантские факелы пожаров, пробивая и рассеивая густую завесу тумана, рассыпали фейерверком снопы искр. В их свете суетились люди, искавшие, куда спастись от пожара и от жестокой мести версальцев.
В эту ночь в Париже никто не спал.
В тёмных переулках, пересекавших большие улицы и бульвары, где ни в одном окне не было видно хотя бы слабого мерцания света и где, казалось, всё было объято безмятежным сном, — и там бодрствовали люди. Никто не знал, что принесёт с собой утро.
Освещая дорогу фонариками, по улице Вьей-дю-Тампль ехали три всадника. Сытые, выхоленные кони, послушные своим седокам, неторопливо взбирались по крутому подъёму мостовой.
Главе версальской армии маршалу Мак-Магону некуда было теперь спешить. Париж был завоёван. Этому генералу, виновнику седанской трагедии, не хватало ни желания, ни мужества, ни умения маневрировать в сражениях с пруссаками. Теперь же, в схватке с французским народом, он проявил эти качества с избытком.
Проезжая по мёртвым улицам столицы, маршал не разговаривал со своими спутниками. Он опустил поводья, и его конь медленно и осторожно перебирал ногами, как бы опасаясь споткнуться о чей-нибудь труп.
Мрачное безмолвие тревожило Мак-Магона и напоминало ему день 1 марта, когда немецкие полчища вступали в Париж. Так же были пустынны улицы, шторы на витринах магазинов опущены, и на них можно было прочесть: «Закрыт по случаю национального траура». Чёрные флаги развевались на всех правительственных и общественных зданиях и на окнах многих частных домов. Повсюду молчание и отчаяние. Вечером нигде не видно света, на улицах — ни одного экипажа. На стенах домов выделялся манифест Центрального комитета Национальной гвардии; он призывал население покинуть кварталы, которые должен будет занять неприятель, и отделить их баррикадами от остальной части города. Улицы казались мёртвыми, но таили столько опасностей, что прусские войска покинули город, не успев в нём расположиться. Оккупация продолжалась всего шестьдесят часов…