Шарло Дюпон
Шрифт:
— А что сделала она? — спрашивала мадам Симонен.
— Отужинала на даровщинку в тот вечер, а также в последующие... вполне невинно.
Женоподобный тенор поднимал глаза от газеты. Он вечно корпел над газетами, отыскивая в них свое имя, хотя не понимал чужого языка.
— А знаете, что рассказывают про него?—спрашивал он.
— Нет. Что именно?
— Каждый раз, когда появляется новый маленький Лизецкий, он выясняет, с кем из друзей виртуоза у него есть сходство... А потом идет к нему и занимает тысячу франков... от имени этого друга.
Шарло
Больше всего ему нравилось, когда она сидела тихо, сложив руки на коленях. Тогда она часто улыбалась про себя и глаза ее блестели.
В эти минуты Шарло чувствовал себя счастливым и кровь горячо приливала к его сердцу.
Шарло становился все более неловким. Он не знал, куда девать руки, и вечно спотыкался. Долговязый подросток стеснялся своей одежды — детского костюмчика с кружевами.
В гостиницах он всегда забивался в угол номера. И там час за часом неподвижно сидел, закрыв лицо руками.
Он был счастлив, когда его оставляли в покое и ему не надо было разговаривать.
В каждом городе Шарло замечал, в какое время дети возвращаются из школы. Он стоял у окна и наблюдал за школьниками, которые стайками брели домой с учебниками в ранцах. Взгляд у Шарло был неподвижный, как у слепого.
Остальные знаменитости и созвездия господина Теодора Франца беспокойно слонялись по гостинице, то и дело заглядывая в номера друг друга. Они не любили одиночества и скучали наедине со своим скудным репер
туаром из шести пьес. Брюзгливые и раздраженные, они бродили из комнаты в комнату, вечно жалуясь то на холод, то на жару.
У каждого было множество болезней и целый арсенал пузырьков с лекарствами.
Чаще всего они собирались у мадам Симонен, которая по нескольку раз на дню подсаживалась к роялю и играла гаммы.
Шарло не участвовал в общей беготне. Он устало и-неподвижно сидел в своем углу. У господина де Лас Форесаса была пропасть белья. В номере на каждом стуле валялось по грязной рубашке.
Вечером перед концертом в ожидании экипажей артисты собирались у мадам Симонен. Они суетливо метались по комнате, словно стая кур. У одного болели пальцы, у другого горло.
Во время концерта мадам Симонен и контральто за кулисами принимали газетных репортеров. Ледяным тоном светских дам они беседовали с критиками, которые томились в своих роскошных черных фраках, почтительно пялили глаза на бриллиантовое колье, украшавшее шею мадам Симонен, и глупо улыбались.
Бриллианты госпожи Симонен стоили несметных денег. Она небрежно подпирала свою детскую головку рукой, искрившейся драгоценными камнями,— ее браслет демонстрировался на всех всемирных выставках,— и улыбалась величаво и невозмутимо.
Шарло забывал обо всем на свете. Он недвижно стоял в углу и только смотрел. Смотрел как зачарованный.
Его гнали на сцену для очередного выступления. Но он возвращался назад, словно притягиваемый лучом света. Во всем мире существовала только одна она, прекрасная и ослепительная.
Приходили незнакомые дамы с цветами. Мадам Симонен принимала цветы, благодарила и целовала незнакомых дам в щеку.
После концерта господа репортеры подавали мадам Симонен и певице длинные манто, и дамы, опираясь на руку критиков, шли к экипажу.
Карета трогалась с места, и дамы улыбались из окон, держа букеты в руках.
— Идиоты,— говорила мадам Симонен.
Певица высовывала язык, и обе хохотали, как гимназистки.
Шарло чуть не плакал, когда мадам Симонен смеялась таким смехом. Он сидел в темном углу кареты и до боли в руках сжимал два лавровых венка.
Эти два венка принадлежали господину де Лас Форе-сасу. Их бросали вундеркинду после исполнения «Kakadu der Schneider».
После концерта артисты приходили в хорошее настроение. Они ужинали в неглиже у мадам Симонен. Болтали о виртуозах. А иногда о деньгах. Контральто была богата, она владела двумя миллионами и замком в Нормандии. У мадам Симонен тоже было состояние. Она экономила на грошах и сорила тысячами.
Артисты говорили о своих заработках. Они участвовали в прибылях. Иной раз они получали по пятнадцати тысяч франков за вечер.
О деньгах они говорили с откровенной алчностью.
— Искусство! — заявляла мадам Симонен.— Да найдется ли в публике десять человек, которые хоть что-то понимают в искусстве? Дамы замечают, что у меня красивые пальцы. Мужчины пялят глаза на мои плечи. Гадость, да и только! Искусство — пф! Я хочу быть богатой — вот и все!
Иногда ими овладевала неистовая скаредность, и тогда они подзывали официанта и ругались на чем свет стоит, что их обсчитали на несколько шиллингов. Они не позволят, чтобы их грабили. Они разъезжают не для собственного удовольствия, не для того, чтобы на них наживались гостиницы. Они разъезжают ради денег.
Они могли уехать из гостиницы, ни гроша не оставив на чай коридорному. А тот полночи бегал по гостинице, выполняя их поручения.
— Неужели мне всю жизнь придется терпеть этот сброд!—жаловалась мадам Симонен.— Неужели я должна мучиться до самой старости!.. Я разъезжаю ради денег...
В это самое утро мадам Симонен выкинула тысячу сто франков на кинжал из дамасской стали.
— Может, они воображают, что мне приятно смотреть, как они считают ворон,— говорила мадам Симонен.
Они перемывали косточки неудачникам, которые были бедны и, чтобы заработать на хлеб, пели, не имея голоса, или били по клавишам непослушными скрюченными пальцами.
Шарло слушал их разговоры. Не со страхом — для этого его чувства слишком притупились. Он испытывал такую усталость, что ему трудно было шевельнуть рукой.
Ложась в постель, он горько плакал. Плакал из-за своего костюма и из-за госпожи Симонен, из-за тех, кто больше ему не хлопал, и из-за того, что госпожа Симонен говорила так много гадких вещей.
Однажды вечером Шарло долго лежал в постели и глядел в пылающий камин. Потом встал, взял два высохших лавровых венка господина де Лас Форесаса и швырнул их в огонь.