Шарм
Шрифт:
– Как ты можешь есть это печенье? – спрашиваю я. – Как-то раз Джексон съел при мне клубнику и потом сказал, что его тошнило. Как же ты можешь стоять здесь как ни в чем не бывало, съев два огромных печенья?
Хадсон не отвечает. Вместо этого он просто смотрит на меня, и радость уходит из его глаз, сменяясь настороженностью, сути которой я не понимаю.
Но потом до меня вдруг доходит.
– Все это ненастоящее, – шепчу я, и меня захлестывает ужас. – Это просто еще одна уловка, да? Еще один способ, который ты используешь, чтобы…
–
На мгновение рев океана в моих ушах становится громче, теперь он так громок, что, кажется, волны вот-вот обрушатся на нас, но, когда я напрягаюсь, готовясь промокнуть, рев стихает, превратившись в ничто.
Как и печенье в моей руке.
Как и мисс Велма.
Как все и вся, за исключением Хадсона и меня.
Хуже того, мы снова оказываемся в темноте. Во всяком случае пока Хадсон не щелкает выключателем и не загорается свет.
Даже до того, как мои глаза успевают привыкнуть к свету, я понимаю, где мы. И наконец осознаю, что произошло.
– Это же было всего лишь воспоминание, да? – спрашиваю я его. Сейчас это не обвинение, а просто констатация факта. – Ты каким-то образом проник в мою голову и украл у меня воспоминание.
– Я не проникал в твою голову, Грейс. И ничего не крал. Ты отдала мне его сама.
Эти слова действуют на меня как спичка, поднесенная к бензину, и по моей коже пробегает огонь, он пронизывает мое тело, наполняет меня всю, так что я уже не чувствую ничего, кроме жгучей ярости.
– Я бы ни за что этого не сделала! – рявкаю я. – Я бы никогда не отдала тебе то, что для меня так ценно.
– Да ну? – Его глаза превращаются в узкие щелки. – Это почему же? Потому что я этого не достоин?
– Потому что ты мой… – Я запинаюсь прежде, чем успеваю произнести слово «враг». Не потому, что это не так, не потому, что он мне не враг (хотя на несколько минут я об этом и забыла), а потому, что это слово звучит старомодно и мелодраматично, а эмоции, бушующие во мне, отнюдь не таковы.
Но, похоже, мне нет нужды произносить это слово, поскольку он и так знает, о чем я думаю. Это написано у него на лице даже до того, как он говорит:
– Я тебе не враг. Мне казалось, что ты уже поняла, что мы в этом вместе.
– Да ну? Вместе? И потому ты считаешь, что нет ничего страшного в том, чтобы копаться в моем телефоне и красть глубоко личные воспоминания из моей головы? Потому что мы в этом вместе?
– Я ничего не крал из твоей головы, – повторяет он.
– Я вообще не понимаю, о чем ты.
– В самом деле? – Он вскидывает бровь, прислоняясь плечом к стене и сложив руки на груди. – Потому что сам я уверен, что все ты понимаешь.
– Это абсурд, – говорю я. – Как я могла… – Но тут я опять запинаюсь, потому что фрагменты, рассыпанные
Меня охватывает ужас.
– Ты можешь видеть мои воспоминания, потому что все это нереально. Ты можешь видеть то, что находится в моей голове, потому что на самом деле все это, – я обвожу комнату взмахом руки, – не существует.
Но Хадсон качает головой:
– Это реально, Грейс. Просто не в том смысле, к которому ты привыкла.
Но я уже провалилась в кроличью нору и не могу сосредоточиться на чем-то из того, что он говорит. Я слишком глубоко погружена в личный кошмар, чтобы подумать о чем-то кроме правды, которая сияет внутри меня, как свет путеводного маяка.
Я знаю, что он говорил мне это и прежде, говорил несколько раз, но тогда я ему не верила. С какой стати? Но теперь я не могу не видеть, что это правда, что так оно и есть. И мне становится страшно, чертовски страшно.
Если прятать голову в песок, это не решит проблему и совершенно точно не поможет нам с Хадсоном выбраться из этой чертовой передряги моего авторства. Но, может быть, если об этом поговорить, это поможет делу.
– Решайте задачу, – бывало, говорил нам в десятом классе наш учитель алгебры. – Вам необходимо изучить ту информацию, которая у вас есть, и сделать так, чтобы она привела вас к правильному решению.
– Я могу читать твои дневники, потому что каким-то образом ты заперт в моей голове. – Мне тяжело это говорить, очень тяжело, и от этих слов все внутри меня дрожит. – Я могу читать твои дневники, но не твои мысли. Но сам ты знаешь, что думаю я, и можешь видеть мои воспоминания.
Я снова оглядываюсь по сторонам, оглядываю комнату, которая скорее принадлежит ему, чем мне.
– Эту комнату создал ты, но контролировать ее могу я, а значит…
Но Хадсон в ответ даже не моргает. Вместо этого он поднимает брови и ждет, чтобы я продолжила.
И ждет.
И ждет.
И ждет.
Между нами повисает напряженное молчание, но сейчас я в кои-то веки не считаю себя обязанной нарушить его первой. Ведь я все еще потрясена значением того, что наконец была вынуждена принять.
Поэтому я жду, пока Хадсон не вздыхает с видом учителя, пытающегося заставить несговорчивого ученика дать правильный ответ.
– Значит что? – спрашивает он.
Я никогда не считала себя избалованной, но, возможно, эти несколько дней вела себя именно так. Я возвращаюсь мысленно к записи в его дневнике, к тому маленькому мальчику, который был полон такой решимости быть справедливым со всеми – с братом, с наставником, со своим народом.
Я не знаю, когда все пошло наперекосяк. Я не знаю, как и когда этот искренний маленький мальчик превратился в парня, который мог заставлять людей убивать друг друга, просто что-то нашептывая им.