Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
Спор переходил в ссору.
Шатров счел нужным вмешаться:
— Господа, господа! — Он встал между ними и приобнял обоих. — Да полноте вам! Люблю вас обоих. Оба вы мне дороги. И — сегодня, в день моей Ольги, у меня в доме? Ну, помиритесь. И не надо камня за пазухой. Подайте друг другу руки. Распутин… Масоны… Бог с ними!
Нехотя, уступая хозяину, Сычов и Кошанский протянули друг другу руки.
И вдруг в это время послышалось:
— Папа, а граф Распутин — хороший человек?
— Что-о?
Смеялись до слез. Даже молчаливый Кедров откинул голову на спинку кресла, снял очки и звонкими взрывами хохотал, закрывая лицо рукой.
На басах погромыхивал бородач. Смеялся сухим своим смехом Башкин. У Кошанского в больших темных глазах заискрилась озорная шутка. Но он сдержался, учитывая возраст Володи. И только сказал:
— Вот, вот, отрок: граф Распутин! Только подымай, брат, повыше…
Наконец Арсению Тихоновичу жалко сделалось сына:
— Да откуда ты взял, дурашка, что — граф?
— Ну, а как же? В газете я прочитал: "Гр. Распутин". А в книгах это — сокращение: «гры» — значит граф.
— Ах, вот как ты рассуждал? Нет, сынок, на сей раз «гры» означает Григорий… И вот что, Володенька: пойди в сад и поищи маму. Она пошла с Аполлинарией Федотовной — показать ей оранжерею.
— Позвать ее?
— Нет, нет… Пойди, пойди, голубчик!
По усыпанной знойным белым песком дорожке Ольга Александровна и Сычова медленно шли к теплице. Хозяйка слегка, бережненько, чтобы гостья не обиделась чего доброго, придерживала ее под локоток.
Старая мельничиха лукаво блеснула на нее оком:
— Теперь поддерживаешь! А сама накормила так, что сейчас бы только на боковую, да и всхрапнуть часок где в прохладце!
Хозяйка обеспокоилась:
— А я-то не догадалась вам предложить! Сейчас же велю привязать гамак. Вон там, над самым Тоболом. Там всегда ветерок.
Гостья отмахнулась:
— Да полно тебе! Я это так: к слову пришлось! А я кремлевого лесу сосна! Хоть и толста, толста, а дюжить долго могу. А вот на скамеечке посидим, под тополею. — Она произнесла эти слова, уже усаживаясь в тени, под большим, шелестящим листвою серебристым тополем. — Да уж, красавица моя, — да садись ты рядком, поговорим ладком! — долго будут гостеньки твои вспоминать этот денек, Ольги Тобольныя! В похвалу говорю. Других этим не очень-то балую. А ты — настоящая хозяюшка: гостям приветница. Ножки — с подходом, ручки — с подносом, сахарны уста — с приговором! И как ты только управилась?
— Да будет вам, Аполлинария Федотовна: загоржусь! Или у меня помощниц нет? И повара из Общественного собрания пригласили, и Дорофеевну привезли. Не считая моих, здешних. Так что…
Дорофеевной звали известную по всей округе дебелую, пожилую повариху, особенно прославляемую по части всевозможной сдобы: куличей, баб, тортов, вафель, хворостов, медового татарского пирога и многого, многого другого. Но отвечала и за повара!
В предвидении свадьбы, именин, крестин или иного какого семейного торжества, Дорофеевну задолго предупреждали, договаривались, выдавали задаток: а то и не допросишься, не дождешься. У нее бывал список домов, где ее ждут, за месяц, за два вперед. Как всякая знаменитость, старуха немножечко привередничала. Две слабости были у нее: хороший кагор и тройка с колокольцами. Кто хотел залучить ее непременно — тот подавал за нею тройку. А еще лучше, если сам приезжал. Соглашалась и на паре, но уж не столь охотно. А на одной — так только сверкнет глазами: "Поезжайте. Сама найму!" Как только она появлялась в доме, обычно за несколько дней до торжества, то учреждалась полная ее диктатура: и хозяйка, и вся прислуга должны были выполнять все ее требования. Чуть что — прощайте! Обычных стряпух, кухарок, горничных заганивала. Молились, чтобы поскорее отъехала.
Но зато и мастерица была, чудодейка была в тестяном делании!
…В знойном разморе, в послеобеденной изнеге гостья долго безмолвствовала. Но Ольга Александровна еще в доме догадывалась, что под видом прогулки и осмотра теплицы Сычова задумала какой-то особый и тайный разговор. Так оно и вышло:
— Ну, ино, хозяюшка, не пойдем уж никуда. Больно ты хорошо место присмотрела. А побеседовать и здесь можно. Помолчала и начала со вздохом:
— Ох-ох-ох! Недаром говорится: себя пропитать да детей воспитать! Поздновато мы с Панкрашей себе дитятко единственное вымолили. Тогда-то, пятнадцать годов назад, казалось вроде и ничего, а теперь вот и подумывай: мы уж с ним старики, а она, деточка наша, только-только в наливе!
Дальше — неторопливый рассказ о том, как "ветру венуть не давали" на доченьку, и она и Панкратий; как заморышком, хворышком росла лет до тринадцати, а потом, на четырнадцатом годочке, как взялась, как взялась, ну что тебе твоя квашонка сдобная, да на добрых дрожжах! Была девчонка, ну просто козявочка, а тут глядим, подрастать, подрастать стала, выхорашиваться… Кровь с молоком, храни ее Христос!
Ольга Александровна улыбнулась.
— Да, она у вас действительно, как пион. Или скорее алая роза. Красивая девочка.
Аполлинария Федотовна вздохнула:
— Алеет, пока молодеет! — И тотчас же — опасливое, непременное, от сглаза, от урока, материнское: — Храни ее Христос!
Ольга Александровна и еще похвалила Веру:
— И видно, что умница, воспитанная, скромная.
Сычова так и прыснула в горстку:
— Веруха-то? Да полноте вам! Уж такая сорвиголова, такая сорвиголова, не приведи господь. Разбойник девка. Гадано, видно, на мальчика, а поворочено на девчонку. Уж я от вас, Ольга Александровна, никакой про нее правды не скрою, хотя и родная мне дочь.
Слова ее звучали что-то слишком торжественно, а когда она добавила: "Чтобы на нас после — ведь на все воля господня! — попреков не было", Ольге Александровне понятен стал и весь смысл этой уединенной беседы двух матерей. Это было самое настоящее сватовство, по всей старинной манере, только присватывалась не мать жениха, а мать невесты.
Затаив улыбку, Шатрова слушала гостью.
— Избаловали мы ее. Иной раз скажу Панкратию: "Отец, сыми ты с себя ремешок!" Ну, где там! А у меня рука не подымается на нее. Нет, видно, правду сказано: учи, когда поперек лавки лежит, не когда — вдоль!
Тут Ольга Александровна сочла нужным оспорить эти домостроевские воздыхания насчет Верухи.
— Да что такого может сделать она, ваша Верочка, чтобы и ремешок! Дитя.
— Ох, не говорите!
И придвинулась поближе, и зашептала:
— Ни воды, ни огня не страшится. На неоседлану лошадь сядет. Однова на корове верхом проехалась! С мальчишками дерется! Страшатся! И только у нее забавы: конь да волосипед. Моду завела, стыдно сказать доброму человеку: в сини, в широки шаровары обрядилась. "Мне так, мама, удобнее на волосипед садиться!" Для конской езды дамско седло ей купили, дорогущее, — сам покупал, — ну, где там! Пришлось продать. Вот она какая у нас «воспитанная»!