Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
И откинулась, и смотрела испытующе на «сватью»: какое у той впечатление от ее страшных рассказов? Ольга Александровна по-прежнему внимала ей благожелательно и спокойно.
Тогда у нее отлегло от сердца, и старая мельничиха смелей приступила к самому главному:
— Правда, иной раз сержусь, сержусь на нее, да и вспомню: молоденька-то и я така же была! — И с добродушной лукавинкой глянула на хозяйку. — Вот я и думаю: в доброе гнездо попадет, в хорошу семью добрая женушка кому-то станет. Свекор-батюшка, свекровь-матушка доучат, чему отец-мать не доучили. Да! — И уж материнская слеза слышалась в ее голосе: — Холь да корми, учи да стереги, да в люди отдай! Ну, тут бы хоть не в чужие! Я ведь о чем мечтаю, милая ты моя Ольга Александровна: как бы нам деток наших — Сережу вашего да Верочку нашу — поженить. И у нас, слава богу, достаток немалый. Сами знаете. С собой в могилу не унесем. Не бесприданница! Не посмейтеся надо мной, старухой. Иная, конечно, застыдилась бы сама начинать: как, мол, это я свою дочку буду навязывать, сватов не дожидаясь! А вы меня знаете: прямоту мою, прямизну. И я вам, как на духу, откроюсь: что нету вашей, шатровской, семьи лучше и для нас милее! Умерла бы спокойно!
Шатрова была растрогана. Однако всего уместнее показалось ей ответить на это необычное сватовство безобидной шуткой:
— Верочка да Сережа — вот и сойдутся две сорвиголовы!
На это Аполлинария Федотовна успокоила ее самым серьезным образом:
— Ничего! Бог даст, и она подрастет, и Сереженька ваш свое, молодецкое, отгуляет.
И вдруг испуганно ойкнула, привстала, как бы порываясь бежать:
— Ой, да смотрите вы, смотрите, где она: на дереве, на ветке сидит… Да и чей-то парень качает ее.
И впрямь: на широкой, гнуткой ветви старой ветлы, на высоте — рукою достать, верхом сидела Верочка Сычова, а внизу стоял Костя и, дергая снизу за привязанный к ветви ремешок, раскачивал ее.
Доносился звонкий смех Верухи и слышалась ее команда:
— Сильнее! Еще, еще! Не бойтесь — не упаду!
Сычова в изнеможении испуга опустилась на скамью, приложив руку к грудям:
— Ох, нет силы самой побежать. Сердце зашлось. Ольга Александровна, матушка!
К ним бесшумным, «бойскаутским» шагом выскочил из-под берега Володя.
— А я вас искал, мама. Сказали, вы в теплице.
Сычова взмолилась к нему:
— Володенька, светик, сбегай ты к ним! — Она указала перстом на Верочку и на Костю: — Скажи, чтобы сейчас же, сейчас же слезала: убьется ведь!
И притопнула гневно ногой.
Володя не преминул успокоить ее:
— Ветла крепкая!
Однако помчался исполнять приказание.
Успокоенная, но все еще не отрывая глаз, Сычова спросила Ольгу Александровну:
— А этот — кто? Паренек-то в белой рубашке… что качает ее? Мы ровно бы его на плотине у вас видели, как проезжали.
— Не бойтесь. Это — наш. Костенька Ермаков… Володин дружок, хотя и постарше его будет года на три… Хороший паренек. Он у нас в доме — как свой.
— Да кто он будет?
— Работает у нас… как плотинный мастер.
— Вон оно что!
В голосе Сычихи прозвучало неодобрение. Поджала губы. Помолчав, сказала:
— Ну, со всяким-то, со всяким якшается! Все-то ей друзья да приятели. Бывало, родительски попеняю ей: Верочка, говорю, добры дела твори, милостыню подавай, тут моего запрету нет, дак ведь и помнить надо, деточка, чья ты есть дочь, какова отца!.. Разбирать же надо людей от людей! Ты его по бедности пожалела, а он уж думает: ты ему ровня. Он уж и за ручку с тобой норовит поздороваться. Ты его у порожка посадишь, а он уж и под образа лезет. Народ-то ведь ныне какой пошел, доченька! Ну, где там: в одно ухо впускает — в друго выпускает. Беда мне с ней, Ольга Александровна, ох-ох!
Тем временем "начальник штаба", придав своему лицу должное выражение, приблизился, замедляя шаг, к роковой ветле.
Вера помахала ему рукой и весело прокричала:
— Володя, Володенька! Вот хорошо-то, залезай скорей сюда — выдержит!
И она уже готова была потесниться.
Но он строго покачал головой и сказал:
— Мама ваша велела вам слезать. Ветка может обломиться!
Вера нахмурилась и сердитым, вызывающим голосом кинула ему в отместку:
— А почему у вас, у Шатровых, качелей нет?
Володя мгновение не знал, что ответить. В самом деле, почему? И вот, как будто даже и достоинство дома Шатровых страдает: гостья же осудила, заметила!
К счастью, нашел ответ:
— Почему, почему! Зачем нам качели? У нас уже все взрослые!
— У вас так получается, уважаемый Панкратий Гаврилович, что Распутин — прямо-таки благодетель державы Российской: он и Сазонова-масона велел убрать, он и до войны не допускал!
— Лжетолкуете, лжетолкуете, досточтимый Анатолий Витальевич! Я только то хотел сказать, что нынешняя наша война с Германией ни на черта нам была не нужна. Да-с! И вы сами знаете, надеюсь, что нашему правительству надлежало делать: неукоснительно надо было хутора, отруба насаждать. Крепкого хозяина множить. Крестьян землицей побаловать: через Земельный банк, за божескую цену, в долгосрочный кредит. Не стали бы и усадьбы громить. Столыпин, Петр Аркадьевич, он знал, что делал: вот я, к примеру, крупный земельный собственник, а вокруг моего большого гнездовья — как все равно охранная гвардия раскинулась бы: собственнички помельче, хуторяне, отрубники. Пойди тогда, подступись ко мне! Ну?!
Он ожидал возражений Кошанского. Но тот с любезно-поощрительной улыбочкой попросил его продолжать:
— Продолжайте, продолжайте, Панкратий Гаврилович. Существенного на этот раз ничего не имею возразить.
— И продолжаю! — Сычов стал похож на поднятого из берлоги медведя. Промышленность наша предвоенная — что скажете? Вот здесь — наш Петр Аркадьевич Башкин, он не даст мне соврать: ежегодный бюджет наш перед этой несчастной войной — это ведь миллиарды рублей. Золотых рублей, батенька!
На этот раз, дрогнув усом, Кошанский перенял слово:
— Всем известные вещи рассказываете, уважаемый Панкратий Гаврилович! Я и не думаю отрицать мощь и богатство богоспасаемой нашей империи накануне сей, воистину несчастной войны. И я, в силу моего призвания и взятых на себя обязанностей… — тут он слегка наклонил голову в сторону Шатрова, — тоже неплохо ознакомился с делами промышленности нашей. Но сейчас не о том речь. Я вижу, Столыпин у вас — "иже во святых". Так вот, позвольте сказать вам, что не только Сазонов, а и он в свое время больно ушибся о вашего тюменского мужичка.
— Знаю. Ну и что?
— Прекрасно! Вероятно, знаете и то, что и убийство Столыпина в Киеве не обошлось без ведома Распутина?
— Да что вы ко мне с ним пристаете! Что я — Распутина взялся защищать, что ли?
— Может быть, я ослышался?
— Оставьте вашу иронию! И при чем тут Распутин, когда убийца Столыпина — террорист Богров!
Тут вставил свое тихое слово доселе молчавший Кедров:
— Богров был сотрудник охранки. Это же известно. Ему как своему агенту полковник Кулябко и пропуск выдал в театр.