Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
— Все-таки я нехорошо поступаю: говорю с вами, сидя на лошади. Как будто вы — пленник или слуга!
И прежде чем успел он ответить, она уже соскочила на землю.
И, не давая ему словечка вымолвить, принялась хвастаться и конем, и своими познаниями в езде, в седловке и во всем, что относилось до лошадей:
— Он совсем молодой, посмотрите: все чашечки целы, не стерлись.
С этими словами она быстро, и впрямь умело, заставила лошадь раскрыть пасть и глубоко показать зубы:
— Видели?
Костенька ничего не видел, но сказал — да. Тут же сознался в полном своем невежестве
— А я думал: киргизская лошадь — она только в пристяжных ходит… вот как у Шатровых.
— А вы не думайте!
И тут уже она совсем осмелела:
— Вы знаете, какой у него бег? Ого! А сила какая, выносливость! Рысью я на нем тридцать — сорок верст могу сделать: я устану, а он никогда!
— Верочка, но ведь рысью, наверно, тряско? На иноходце спокойнее.
— А! Не терплю я иноходцев. Что я — попадья?!
И она, двигая ладонью вправо-влево, насмешливо показала, как покачивает всадника иноходец.
— А мой Киргиз — огонь, зверь!
— А не опасно? Сила же какая нужна — справиться с ним!
Она усмехнулась:
— Сила? А в кого мне хилой-то быть? Папаша мой на пари рублевики серебряные голыми руками ломает!
— Да что вы?
— Вот… А вы говорите!
И спохватилась:
— Что же это мы стоим? Мне времени терять нельзя: я сегодня же и обратно. Идемте.
— Как — идемте? Вы садитесь на свою лошадку.
— А вы?
— А я пойду рядом.
— Нет, так не годится. Пеший конному не товарищ.
На мгновение задумалась. Выход был найден:
— Костя! Он же очень сильный, он свободно выдержит нас двоих: хотите — в тороках?
Шатров был дома один. Поздоровавшись и отступя в сторонку, Костя сказал:
— А я вам гостью привел, Арсений Тихонович.
И тогда из полутемной прихожей в столовую выбежала Вера.
— Здравствуйте!
И, на мгновение окинув руками шею Шатрова, привстав на цыпочки, по-родственному его расцеловала в щеки. И отступила. И, зардевшись, потупилась.
Шатров, отечески, радушно улыбаясь, осмотрел ее с ног до головы.
— Совсем казачонок! Да-а, Емельян Пугачев от такого адъютанта не отказался бы! Ты одна?
— Одна.
— Так…
И ничуть не удивился: знал он ее, Верочку Сычову, — знал еще, когда она под стол пешком ходила, а со временем, как, впрочем, все близкие к семье Сычовых, успел привыкнуть ко всем ее мальчишеским выходкам.
— Ну, адъютант Пугачева, раздевайся, садись, отдыхай. Я распоряжусь насчет обеда.
Костя хотел попрощаться и уйти. Шатров ласково положил ему руку на плечо и удержал:
— Да полно тебе, успеешь. Не велика, там работа! А мне сейчас все равно надо сходить на крупчатку: как там н о в ы й-т о у меня? А ты позанимай гостью. Через час — обед.
Он вышел в прихожую, но тотчас же вернулся, уже в темной шляпе с большими полями и в кожаной распахнутой куртке, — вернулся, чтобы спросить:
— А как же тебя из гимназии отпустили?
— Захворала мамаша. Меня и отпустили на несколько дней. Начальница у нас строгая, но она очень добрая.
Заодно объяснила, что примчалась она к Шатровым за Никитой Арсеньевичем. Посылали нарочного сперва в Калиновку, в больницу, сказали, что уехал. А нарочный — бестолковый: не спросил даже, куда уехал.
— Никита — в городе. Ольга Александровна срочно вызвала его на консультацию в госпиталь свой. Ну, а о Сергее, о Володе ты знаешь: там, где им надлежит быть.
В этих словах Арсения Тихоновича Вера ощутила упрек.
Он ушел.
Она легкой ступью, чуть прискальзывая на цыпочках, пронеслась по всем комнатам, из двери в дверь, будя голосом эхо пустынного и по-осеннему светлого зала. Раскрыла рояль, прошлась пальчиками по клавиатуре и вдруг загрустила.
— Костя, пойдемте в сад, к нашей ветле.
В саду пахло осенью. Студеный Тобол голо и хмуро, жестким каким-то блеском просверкивал сквозь поредевшую листву тополей: словно бы недоволен был, что вот смотрят, как стынет, стынет он, готовясь скрыться под ледяным, зимним своим покровом.
Они — у своей ветлы.
— Костя!
— Да?
— А помните, как вы качали меня на этой ветле и как мне влетело из-за вас от мамаши.
— Помню, Верочка.
— Костя…
— Да?
— А ведь, возможно, мы с вами видимся в последний, в последний раз!
У бедняги заныло сердце.
— Верочка, это почему?
Покачивая «их» ветку, она молча смотрела вдаль, давая глазам своим наполниться слезою. Потом сказала голосом обреченности:
— Я не вернусь в гимназию.
Он переменился в лице:
— Почему?! Верочка… а куда же вы? Что же вы хотите сделать?!
Она печально взметнула брови.
— Я… ухожу на фронт… Буду сестрой милосердия.
В Калиновке, заехав сразу на квартиру к Матвею Матвеевичу Кедрову, Костя не застал его дома: писарь работал в волостном, хотя день был и неприсутственный — воскресенье.
На стук железным кольцом в калитку наглухо запертых ворот вышла на пустынно-песчаный, поросший мелкой, кудрявой травкой заулок сама хозяйка — вдовая попадья, а теперь просвирня калиновской церкви, Анфия Петровна — седая уже, грузная женщина, с пытливым, настороженным взглядом.
Но, узнав Костю — одного, так сказать, из шатровских, — она встретила его приветливо и даже проявила необычайную словоохотливость:
— В волостном, в волостном он, батюшка наш Матвей Матвеич. Я и то говорю ему однажды: "Видать по всему, Матвей Матвеич, вы есть человек верующий; а ведь в воскресенье-то работать грешно: седьмой же день, говорю, господу богу твоему!" А он мне: "Это, дескать, в Ветхом Завете сказано; а что Христос сказал, когда укорили его фарисеи, что зачем он исцеляет в субботу: что должно делать в субботу? Добро или зло? Спасти душу или погубить? Чтите, говорит, сие, Анфия Петровна, в Евангелии от Луки". И даже стих сказал какой! Я прямо-таки дивлюсь такому человеку: я вот священнослужителя, иерея, вдовая жена, а и то не помню, где что сказано. А он, писарь волостной, человек интеллигентный, и, смотрите вы, всю Библию чуть не на память знает! "Так вот, говорит, у меня в воскресенье — солдатский день: пособие выдается солдатским семьям. Потому что в будний-то день народу и вздохнуть некогда: сами знаете. Авось, говорит, Анфия Петровна, не осудят меня на том свете за это, а? Как вы думаете?" Ну, где ж там осудить такого человека!