Шедевр
Шрифт:
— Самое смешное, что ты взяла и уехала. И никто, казалось, не знал, где ты.
— Я поселилась в Лондоне, — спокойно ответила я. Мне вдруг стало необычайно грустно. — Дома особо нечего было делать.
— Да, это-то я знаю, — медленно проговорил Кенни. — Слушай, помнишь Габриэля? Ну, так он сказал мне, где ты, и я поехал тебя искать.
Слова Кенни поразили и смутили меня. Габриэль всегда находился в курсе всех событий, его бар был центром нашего поселка, но я не думала, что кто-либо знает, куда я поехала, даже он.
— Он сказал, ходят слухи, что ты поселилась по какому-то новому адресу, — продолжал Кенни, не замечая моего молчания. —
— Да, что же еще тебе оставалось делать, — сухо сказала я.
— Так вот, вообрази мое удивление, — произнес Кенни, — когда несколько дней спустя я увидел в газете твое лицо — Эстер Гласс становится знаменитой художницей. Представь, как я смеялся.
— Что тебе от меня нужно, Кенни? — спокойно и холодно спросила я. Мне уже был ненавистен наш разговор, и я хотела поскорее отделаться от Кенни. — Я не люблю вспоминать о прошлом.
Он засмеялся.
— Я не хочу ничего особенного. Я просто решил, что тебе будет интересна моя история — знаешь, я думаю, газета потом могла бы все это опубликовать, правда?
— Они не будут печатать твою историю, Кенни, — жестко ответила я. — Джон Херберт говорил со мной вчера. Он передумал.
Кенни колебался. Он явно не понимал, что я веду свою игру.
— Это действительно так, — продолжала я, — но мне очень хочется выкупить свои рисунки, и я добавлю к предложенной Джоном сумме что-то вроде компенсации. Ну, за напрасное путешествие в Лондон много лет назад, а также за упущенную возможность с «Кларионом». Что ты об этом думаешь?
— Это было бы очень кстати, Эстер, — медленно ответил Кенни. — Да, это было бы действительно кстати. — Он откашлялся. — Гм, какую сумму ты имеешь в виду?
— Двадцать пять тысяч фунтов, — ледяным тоном сказала я. — Наличными. — Я надеялась, что это больше, чем он ожидал. Мне хотелось, чтобы Кенни гордился моим предложением. К счастью, я только что получила чек за «Обнаженную в росписи».
Какое-то время Кенни размышлял, и я снова услышала в трубке треск. Откуда он звонит?
— Я знал, что ты войдешь в мое положение, Эстер. Ты всегда была очень доброй. Я рад, что ничего не изменилось. — Он не мог скрыть своего восторга.
— Как мне получить рисунки? — Мне не терпелось поскорее покончить со всем этим. Хотелось, чтобы моя трубка навсегда перестала говорить его голосом.
Кенни попросил прийти по указанному адресу в Клэфеме в следующий четверг, в три часа дня, с наличными. Я охотно согласилась и, перед тем как положить трубку, раздраженно заметила, что надеюсь никогда больше его не увидеть.
— Не волнуйся, — ответил он. — В конце месяца я надолго уеду.
Затем, как и в прошлый раз, телефон щелкнул и замолчал.
Я забралась под одеяло и закрыла глаза, чувствуя себя оскорбленной и оскверненной.
8
На следующий день на первой полосе «Клариона» появилась статья обо мне. Заголовок гласил: «Эстер продает себя», за этим шло подробное описание моего будущего проекта. Автор статьи сравнивал мою возможную стоимость со стоимостью других вещей — от шлифованных алмазов до буханки хлеба, а также добавлял список самых дорогих шедевров, когда-либо проданных. Он также скаламбурил на тему денежного вознаграждения и скидок «семь по цене одной», но общий тон был выдержанным, статья одобряла мой проект, и в ней ни слова не было о продаже моих ранних рисунков и бывших бойфрендах.
Ничего другого мне и не требовалось. Когда я позвонила Джону Херберту, чтобы поблагодарить, его голос был полон самодовольства. Он попросил информировать его о продвижении работы и пообещал, что «Кларион» проделает со мной весь путь вплоть до аукциона. Я не знала, следовало ли воспринимать это как комплимент или как угрозу. Я остановилась на последнем, но сдержалась: по крайней мере, я почти избавилась от Кенни Харпера, к тому же необходимо продолжать работу.
Поскольку концепция серии «Обладание» была сформирована, мы решили раскрыть карты. К десяти часам утра Кэти сообщила мне, что к ней уже поступило двадцать звонков от СМИ с просьбой предоставить им информацию. Я договорилась об обеде с Линкольном. Прилетала Петра, мы с ней условились посвятить вечер обсуждению проекта. Мне нравилось, что мой день расписан по минутам: оставалось меньше времени на размышления о вчерашнем телефонном звонке. Каждый раз после разговора с Кенни я чувствовала себя изнасилованной. Необходимо было лишить его такого влияния на мою жизнь.
Когда я готовилась к встрече с Линкольном, Петра позвонила. Она говорила с парижского вокзала, где ожидала поезд, и, не в силах молчать, намеревалась тотчас же сообщить мне потрясающую новость. Петра была влюблена — опять, но на этот раз все серьезно. Он — немецкий композитор, молодое дарование, большую часть времени проводит в Париже, и она уверена: он — тот самый, единственный. Я слушала вполуха: меня все это забавляло. Романы Петры всегда были бурными и короткими, но каждый раз она верила, что очередное увлечение — навсегда. Пока она рассказывала, я рассматривала себя в зеркале. Высокий рост, фигура грушевидной формы, бедра почти такие же широкие, как плечи, молочно-белая кожа, угольно-черные волосы на лобке. Но взгляд был затуманенным, а нижняя, чуть выпяченная губа, — шершавой. Я облизала ее и провела рукой по волосам. Они были пересушены. Я выглядела ужасно: события последних дней не прошли бесследно. Сумасшедшая неделя, во время которой я разрабатывала проект, оставила следы в студии: всюду валялись открытки и вырезанные женские лица, газеты и книги, грязная одежда, чашки из-под кофе и коробки с остатками еды, которую я заказывала на дом. Посредине возвышался манекен в черном парике.
Пока Петра сообщала новые детали своего романа, я надела черное белье, накрасила губы кроваво-красной помадой, подобрала с пола джинсы, майку и ключи. Я немного прибрала в квартире, а Петра все продолжала щебетать. Ее голос действовал так успокаивающе, что у меня сразу улучшилось настроение. За последнее время со мной произошло столько всего, что мне требовалось переключить внимание на что-то еще. И если кто-то и мог мне в этом помочь, так это Петра. Я была рада, что она приезжает. Наконец я положила трубку, закуталась в толстый искусственный мех, нажала на кнопку, и двери лифта открылись. Пора было ехать на обед. Выйдя из дома, я услышала привычный шум — резкие звуки улицы. Две страшные собаки жались друг к другу под навесом автобусной остановки, пытаясь спрятаться от дождя. Я села в такси, посылая им свою лучшую улыбку Моны Лизы.