Шедевр
Шрифт:
Пока я рассказывала, Линкольн медленно жевал. Было заметно, что идея поразила его. Я торжествовала. Встретиться с Линкольном меня уговорил Эйдан, — единственное вмешательство прессы до официальных торгов, пообещал мой агент. Эйдан надеялся, что Линкольн привлечет ко мне международный интерес. Он вдохновит коллекционеров высунуть головы из своих раззолоченных панцирей. Кто бы меня ни купил, ему захочется приобрести вещь адекватную потраченным деньгам. Это должен быть экстраординарный проект, разработанный до мельчайших деталей; проект, который немного остудит пыл Линкольна и других моих критиков.
Линкольн осторожно положил вилку и нож и наклонился вперед.
— А что ты рассчитываешь таким образом узнать? — спросил он, сверля меня зелеными глазами.
Я задумалась.
— В первую очередь, — наконец ответила я, — продав себя, я узнаю свою истинную цену; а после того как у меня на неделю появится владелец, я на собственном опыте пойму, каково это — быть дорогим произведением искусства.
Линкольн протестующе взмахнул рукой.
— Но у произведений искусства нет чувств, Эстер.
— Речь идет о представлении, — доверительно сообщила я. — Женщины, которые смотрят на нас из рам, способны чувствовать.
Он сложил руки у подбородка и с притворной мольбой посмотрел на меня:
— А, теперь мне ясно. Ну да: все женщины заодно.
— Я хочу добраться до истины, скрытой под раскрашенной поверхностью, — призналась я. — Все картины имеют свою ценность. Каждая — в качестве произведения искусства — символизирует обладание, и в качестве женщины тоже, хотя и представляет, в зависимости от владельца, разные аспекты ценности.
Лицо Линкольна просияло.
— Я могу напечатать эти слова?
Мы привыкли дружески обсуждать такие вопросы. Я всегда обращалась к нему, когда возникали какие-нибудь проблемы. Сейчас он учел упрек, сделанный ему в начале беседы, с нехарактерным для него смирением, и спрашивал, чем может помочь. Я видела, что момент для изложения моей просьбы настал.
— Ты можешь поддержать меня на первых порах. Судьба этого проекта зависит от реакции прессы. Нам нужна широкая огласка, чтобы привлечь состоятельного покупателя.
— Нет проблем, — ответил Линкольн, пожирая меня глазами. — Во время аукциона все будут бороться за эксклюзивную информацию о тебе.
Эйдан был бы мной очень доволен, подумала я. Но, как всегда, существовали еще какие-то договоренности. Линкольн признался, что уже звонил нашему общему знакомому с четвертого канала. Они собирались снять обо мне документальный фильм — начиная с подготовки и заканчивая самим аукционом. Во главе проекта стоял, разумеется, сам Линкольн. С каждой минутой его тон становился все более деловым. Он в свою очередь тоже нашел подходящий момент, чтобы о чем-то попросить меня. Линкольн понимал, что мне нужна его поддержка, но также знал, что я не говорю в интервью о личной жизни.
— Тебе известно, что я не рассказываю о детстве и семье, — спокойно ответила я, когда его вопросы относительно продажи были исчерпаны.
— Конечно, — сказал он, стараясь продемонстрировать удвоенную серьезность. — Но как насчет твоей творческой биографии?
Мы заканчивали обед. Я зажгла сигарету, затянулась и стряхнула пепел на кровавые подтеки, оставшиеся на тарелке после филе.
— Дай мне два дня, чтобы это обдумать, — ответила я.
По дороге домой я позвонила Эйдану и поделилась новостями.
— Молодец, — сказал он равнодушным голосом. Эйдан понимал, как полезно иметь Линкольна своим союзником, но его раздражало, что я сотрудничаю с «Кларионом». Он расценивал это как шаг назад в глазах прессы и не доверял причинам, побудившим меня обратиться в это издание. Эйдан видел меня насквозь. Он чувствовал, что я что-то скрываю от него, но был слишком горд, чтобы потребовать объяснений. Наш разговор продолжался недолго, но, перед тем как повесить трубку, Эйдан сообщил, что в галерею звонила моя мама. Если я соглашусь на предложение Линкольна снять документальный фильм, он обязательно втянет ее в свое шоу. Он знал Эву с тех пор, как мы с ним подружились, и понимал, что она не упустит случая поучаствовать в фильме, особенно если ее покажет четвертый канал.
СМИ всегда проявляли нездоровый интерес к моему «нетрадиционному воспитанию», а Эва бывает по-настоящему счастлива лишь когда излагает свои феминистические принципы — и критикует мое истолкование этих принципов в сторону бесконечного зарабатывания денег. В последние годы она перестала активно заниматься своей карьерой и теперь живо интересовалась всем, что делаю я. Ее внимание казалось мне беззастенчивым вторжением в мое личное пространство. У Эвы всегда находились какие-нибудь контраргументы. Мы играли друг с другом в кошки-мышки, по крайней мере, так продолжалось определенное время. Я не знала, как мы поладим с ней сейчас, но прекрасно понимала, что необходимо связаться с ней до того, как это сделает Линкольн: я не верила, что он будет спрашивать у меня на это разрешения. Моя жизнь напоминает длинную череду кризисных ситуаций и бесконечное их преодоление. Итак, оказавшись дома, я сразу позвонила Эве.
Как только я услышала ее голос, то поняла, что сделала ошибку.
— Эстер, что ты задумала на этот раз?
— Откуда ты об этом знаешь? Рассказ о проекте появится в газетах только завтра утром.
— Звонил душка Линкольн, — в голосе Эвы прозвучало самодовольство. — Он просил совета по поводу документального фильма.
Он, должно быть, говорил с ней до нашей встречи за обедом. Я пришла в ярость:
— Не трать силы напрасно, Эва! Я не буду в этом участвовать.
— Успокойся, дорогая. Я же не сказала, что согласилась. Я просто поинтересовалась, о чем этот фильм.
Я сосчитала до трех и спокойно ответила:
— Не волнуйся. Я думаю, журналисты и так будут ходить за нами по пятам на протяжении следующих двух месяцев. Мне жаль, если они причинят тебе беспокойство. Но я бы предпочла, чтобы ты отправляла их прямиком в галерею.
— Понимаю. И мне нельзя высказать свое мнение? — язвительно спросила она.
— Как хочешь, Эва.
— Я удивилась, узнав, что ты работаешь над этим проектом с Петрой, — как ни в чем не бывало продолжала Эва. — Ты всегда так любила… — она помедлила, подыскивая подходящее слово, — соревноваться.