Шедевры юмора. 100 лучших юмористических историй
Шрифт:
— Что нехорошо, дядя? Бэби?
— Да, да, бэби… Отстань от меня! Не мешай мне читать!
— И бэби-мальчики и бэби-девочки не хороши, дядя?
— Да, все никуда не годятся.
— Никуда не годятся?! Так зачем же их держать?
— Да что же ты не слушаешься меня, Мэй! Я тебе говорю, чтобы ты перестала болтать глупости, а ты все свое!.. Держат этих гадких бэби потому, что они посылаются Богом в наказание большим, чтобы тем поскорее надоела жизнь… Поняла?.. Нет?.. Ну, значит, ты глупенькая,
Настала новая пауза. Затем из тех же розовых уст послышалось:
— А дядя Генри знает?.. Он сердится на тетю?
— Что такое, Мэй?.. О чем знает дядя Генри и за что он может сердиться на тетю? — спросил я, делая вид, что не понимаю этих вопросов и пытаясь увильнуть от прямого ответа.
— Знает дядя Генри о том, что тетя Энн завела себе бэби? — уже определеннее формулировала девочка свой вопрос.
— Ну, конечно, знает, если живет в одном доме с тетей, — ответил я, совершенно забыв, что только что отрицал появление бэби у тети Энн.
— И он за это очень сердится на тетю Энн?
— За что? За то, что она захотела завести себе бэби?
— Да, именно за то. Ведь дядя Генри должен будет заплатить за бэби?
— Да, конечно, — подтвердил я почти машинально, придумывая, как бы половчее прекратить эту неудобную беседу.
— Так я и знала… Да, много нужно денег на то, чтобы покупать бэби, очень много. Все так говорят, — с самым серьезным видом продолжала рассуждать девочка, по-видимому, повторяя то, что недавно слышала среди взрослых.
— Да, немало, — снова машинально подтвердил я, занятый своей мыслью.
— А сколько? Два шиллинга?
— Нет, побольше.
— Побольше?.. Да, говорят, бэби стоят очень-очень дорого… Значит, мне нельзя завести себе бэби, дядя?
— Отчего же? Можно… хоть двух зараз! — с досадой воскликнул я, не придумав более умного ответа.
— Двух? — протянула девочка, сделав большие глаза. — Нет, в самом, деле, дядя? Когда же мне их дадут? Ко дню моего рождения? И кто мне их купит: ты или…
— Ах, будет же тебе вздор молоть, Мэй! — перебил наконец я. — Бэби не куклы; они не покупаются, а сами приходят… Когда ты будешь такая же большая, как твоя мама и как тети, то, может быть, они придут и к тебе.
— Ну, хорошо, когда я буду большой, ты велишь бэби прийти ко мне? — не унималась девочка.
— Хорошо, если ты будешь умная и выйдешь замуж.
— А что значить выйти «замуж»? Тетя Энн замужем?.. И мама тоже?
— Да…
— И тетя Эмили и дядя Дик тоже хотят выйти замуж?
— Да, да… Но вот что, Мэй, если ты сейчас же не замолчишь, то…
— А разве нельзя иметь бэби тем, которые не хотят выходить замуж?
— Нельзя! Но я тебе говорю…
— Значит, у тети Эмили тоже будет…
— Мэй, собирай свои кубики и уходи к маме! Ты надоела мне!.. Ну, живее!.. Никогда ты сразу не слушаешься, гадкая девочка!.. Иди же.
— Ну, что ж, и уйду… Расспрошу о бэби маму… Она мне все скажет, если ты не хочешь сказать. Прощай, злой дядя!
И, вся негодующая, она поспешно выбежала из комнаты.
Вот и скрывайте что-нибудь от детей.
Однако о чем я начал писать этот очерк?.. Ах да, о «чайниках»… Гм… Начал с чайников, а закончил детской болтовней на щекотливые темы.
Впрочем, не беда: в следующий раз начну с детской пытливости и закончу чайниками.
Дорошевич Влас
Чужие жены
Какая женщина откажет себе в удовольствии подвергнуть унижению счастливую соперницу? В особенности, если эта соперница ещё и приятельница! Анна Ивановна, молодая женщина, только что овдовевшая, подала связку писем совсем уничтоженной Марье Петровне.
— Вот. Я нашла их в бумагах покойника.
Марья Петровна взяла письма дрожащими руками.
— Я не знаю, что мне думать о вас… Вы или очень злы, или очень великодушны.
— Не то и не другое. Я просто удивлена.
По губам Анны Ивановны пробежала презрительная гримаска.
— Я прочла ваши страстные излияния… Вот никогда не думала, что покойный Николай Николаевич мог внушать такую пылкую страсть!
Её письма читали! Марья Петровна чувствовала себя так, как будто её публично раздели.
— Вы можете меня презирать или ненавидеть, но я любила вашего мужа. Я горячо, я безумно его любила. Да его и нельзя было не любить! Его…
— Моего Николая Николаевича? Вот не подозревала!
— Он был так мил, всегда любезен, трогательно предупредителен, весел.
— Николай?
— Так остроумен. Умел так говорить, заставлял так смеяться. Часы с ним летели так незаметно!
— Открытия, которые делаются после его смерти! Этот увалень, этот лежебока, этот бука, от которого трудно было добиться слова! Человек с тёплой водой вместо крови!
— Ах, нет! нет! Не говорите! Он так любил, он так умел любить! В нём было столько огня. Он опьянял своею страстью. И он, — он умел заставлять забывать обо всём в мире!..
— Вы… вы, кажется, говорите о Василии Степановиче?
— О моём муже?!
— Ну, да! Вы даёте характеристику вашего мужа, и характеристику превосходную… под которой я готова подписаться обеими руками.
— Вы?!
Они смотрели друг на друга теми взглядами, которыми смотрят одна на другую женщины, полные взаимной ненависти, взглядами, полными настоящих рентгеновских лучей, проникающими в самую душу и читающими там, как в открытой книге: