Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И.Д.Путилин. В 2-х тт. [Т. 1]

Коллектив авторов

И вдруг Анфиса жалостливо заголосила:

— А-а-ах, батюшки мои, и зачем я грех этот на душеньку свою приняла, зачем просвирку за упокой души ее вынимала! Накажет меня Господь, грешную рабу!

— Какие ты это простыни да наволочки продавала?

— Ах, господин генерал, нестоящие это вещи. Мне в домах, где я стирала поденно, подарили их. «На, говорят, Анфисушка, тебе на память». Ну, я и взяла, а потом, когда жрать нечего было, продала их.

Тонко, со всевозможными уловками, я стал «пытать» ее о страшном убийстве в Гусевом переулке.

Я задавал ей массу вопросов, которыми, как я был убежден, я должен был припереть ее к стене.

Был второй час в начале. Ночь, таинственная, полная всевозможных еле слышных звуков, спусти­лась и над нашим сыскным отделением, над этим скорбным местом, где мы — слуги правосудия — боролись всеми силами за общественное спокойствие, стараясь изловить преступников, избавить от них здоровый элемент государства.

Долгим упорным допросом была утомлена Анфиса, был утомлен и я. Увы! Как я ни бился, мне не удалось ни на чем сбить эту бабу. Она упорно, с полнейшим спокойствием отвечала на все мои вопросы.

— Я сейчас покажу тебе одну игрушку, — сказал я ей. Быстро встав и схватив утюг, которым были убиты жертвы, я подошел к ней вплотную, протянув к ее лицу утюг.— Смотри... видишь: запекшаяся кровь... Он весь в крови... Видишь эти волосы, прилипшие к утюгу?

Это был последний фокус допроса, фокус, рассчитанный на психику убийцы. Мне несколько раз он удавался: убийцы при виде орудия своего преступления часто не выдерживали и тут же каялись в своем грехе.

Однако и это не принесло желаемого эффекта. Анфиса при виде страшного утюга только всплеснула руками и сказала:

— Ах, изверги, чем кровь христианскую пролили!

Я велел увести Анфису. Вернувшийся Юдзелевич сообщил, что указанную Агафошкой Маньку он разыскал, что она — полушвейка, полупроститутка, и она сказала, что Агафошка у нее действительно ночевал. Он ушел от нее около 9 часов утра.

— Ты, Юдзелевич, — сказал я ему, — напал, ка­жется, совсем на неверный след. Мне кажется, более того, я почти убежден, что задержанные нами лица — не убийцы четырех жертв.

— Помилуйте, ваше превосходительство, улики...

— Какие? В том-то и дело, что улик почти никаких нет...

Последним я допросил дворника Семена Остапова. Он и на допросе, стоя передо мной, в этот ноч­ной час, в этой торжественной и мрачной обстановке, не изменил своих ленивых движений, сво­его пассивно-равнодушного вида. Он, подобно Анфисе и Агафону, упорно отрицал какое-либо участие в этой мрачной кровавой трагедии. Он говорил то же, что и на предварительном опросе: что в эту ночь убийства он был дежурным, ни­какого подозрительного шума, криков или чего подобного не слыхал, никого из подозрительных субъектов в ворота дома не впускал и не выпускал.

— А куда ты сам выходил поутру? — спросил я его.

— По дворницким обязанностям... Осмотрел, все ­ли в порядке перед домом...

—— А больше нигде не был?

— Был-с... В портерную заходил... Только я скоро вернулся обратно.

Как я ни сбивал

его, ничего не выходило.

— А это что? — быстро спросил я, протягивая ему рубаху, найденную Юдзелевичем у него, на подоле которой были заметны следы крови.

— Это-с? Рубаха моя , —невозмутимо ответил он.

— Твоя? Отлично. Ну, а кровь-то почему на подоле ее?

— Я палец днем обрезал. Топором дверь в дворницкой поправлял, им и хватил по пальцу. Кровь с пальца о рубаху вытер, а потом рубаху скинул, чистую надел.

— Покажи руку.

Он протянул мне свою заскорузлую, мозолистую лапу. На указательном пальце левой руки действительно виднелся глубокий порез. Я впился в него глазами... Не даст ли хоть он ключ к разгадке мрачной загадки? Увы, нет. Если бы орудием убийства был топор, нож, даже острая стамеска, порез этот был бы подозрителен. Но ведь семья майора и горничная убиты утюгом, о ко­торый нельзя обрезаться. Это и не следы укуса, возможного в состоянии самообороны со стороны какой-либо из жертв страшного убийства. К таким никчемным результатам привел меня допрос трех арестованных лиц.

Прошел день, другой, третий, прошла неделя. Следствие не продвигалось ни на шаг. Таинственная завеса над кровавой драмой не подни­малась. Я терял голову. Общественное мнение Петербурга было страшно воз­буждено. Все, от мала до велика, с надеждой обращали свои взоры к сыскной полиции. А между тем мы, опытные, наторелые в розысках, не могли отыскать убийц.

Подозреваемые в убийстве Анфиса, ее сын и дворник Остапов содержались в одиночных камерах дома предварительного заключения. Я допрашивал их поодиночно и вместе чуть не ежедневно; я устраивал между ними очные ставки. Все напрасно! Ни малейшего несогласия в их показаниях. И вместе, и порознь, и на очных ставках они говорили одно и то же.

Я отдал приказ семи агентам самым энергичным образом следить, не обнаружатся ли где-нибудь похищенные у семьи убитых вещи. Ведь если вещи украдены, то не для того, чтобы их держать у себя. Все воры, обыкновенно, уже на второй или третий день своей «работы» спешат реализовать на деньги похищенное добро.

Наши агенты самым внимательным образом следили за всеми рынками — местом сбыта краденых вещей, за всеми трактирами, ночлежками, за всеми тайными и явными притонами разврата. И каждый день, когда я спрашивал у них: «Ну? Принесли что-нибудь новое?» — слышал в ответ лишь грустное: «Ничего, ваше превосходительство, ровно ничего».

Особенно сокрушался Юдзелевич. Мысль о том, что в результате удачного розыска по этому делу он может «повыситься» по службе и, как ему казалось, в противном случае — наоборот, приводила его в бешеное озлобление. Он бегал по Петербургу с утра и до ночи.

За неделями шли недели, не принося ничего утешительного для следствия. Газеты били в набат, еще пуще разжигая, по­ддразнивая напуганное общественное мнение. Где убийцы? Куда девались ограбленные вещи? Что думает наша сыскная полиция?