Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И.Д.Путилин. В 2-х тт. [Т. 2]
Шрифт:
А народу в ней — масса.
Чуть друг друга не давят. Плечо о плечо, голова к голове.
За большим столом, на котором горят семисвечники, сидят старейшины кагала.
Перед столом в позе исступленного фанатика стоит худощавый еврей. Глаза его горят фанатическо-безумным блеском. Грудь ходуном ходит.
— И я говорю, что вы должны осудить эту проклятую еретичку, — взвизгивает он.
— Скажи, сын мой, почему ты так возмущаешься? Отчего дрожат уста твои, почему грудь твоя не вмещает уже больше воздуха?
Сурово звучит вопрос старейшин кагала.
— А-а-а! — захлебнулся худощавый еврей. — Вы спрашиваете меня: почему? А разве вы сами не
— Вы не знаете, вы — ученейшие мужи? А я — бедный еврей — должен знать? Что же, коли так, я вам объясню. Вы помните нашу священную историю?
Горят глаза фанатика.
— Сын наш, ты задаешь глупые вопросы. Ты вспомни, кому ты задаешь их! Тем людям, которым известны все тонкости Талмуда.
— Так, если вы знаете все это, зачем вы меня пытаете?.. Я помню, что говорится там, а вы забыли. Слушайте: «Израиль, Израиль! Помни и блюди завет Бога твоего. Он извел тебя из плена египетского. Ты помнишь, Израиль, какая египетская тьма царила там? Сынов твоих, Израиль, подвергали мучениям, они были рабами своих угнетателей, которые говорили им: «Псы смердящие! Вы — для нас, а не мы для вас». Но тогда, Израиль, я внял мольбам народа Моего. Я решил вывести вас из Египта. Многие жены еврейские сделались наложницами проклятых закрепостителей. И рек я устами пророка моего — Моисея: приложи камни к груди женщины твоей, поправшей религию Бога твоего, Иеговы. И пусть эти камни побьют ее до смерти: она преступила завет Мой, она кровь свою смешала с кровью врагов моих».
Жуткое, тяжкое молчание воцарилось в комнате кагального совещания.
— Ну? Что вы скажете, Шолом? — обратился председательствующий кагала.
Встрепенулись все.
Словно искра электрическая пробежала по собранию искренно-верующих, фанатически-настроенных евреев.
— Да, да, верно говорит Мордухай!
— Смерть ей, смерть!
— Нет! — прогремел голос. — Вы заблуждаетесь, дети мои!
Произнес это симпатичный старик с огромной библейской бородой.
— И заблуждаетесь вы потому, что забыли завет Бога вашего. А он ведь гласит: «Кто совершил прелюбодеяние в вере своей!» Помните и заметьте, кто совершил .А разве та, которую мы судим, уже совершила прелюбодеяние? Христианский волк забрался в нашу еврейскую паству. Он пытался совратить одну из дочерей Иеговы в веру нашего пророка — Иисуса Христа Назаряетянина; но заметьте, только пытался. Она — у нас. Она — еще наша. Вспомните место из Соломона: «И если ты песчинку можешь сохранить из брега своего, — блюди ее, ибо песчинка образует брега. И что ты будешь плакаться, когда река тебя поглотит, когда ты, Израиль, брега не укрепишь».
— Верно!
— О, сколь мудро глаголит ребэ Шолом! — еще более пронзительно выкрикнул «докладчик» — Мордухай. — Честное слово, он заставил бы заплакать мои глаза от слез, если бы я не... смеялся его рождению!
Фанатик-еврей, как пантера, порывисто бросился к столу.
— Если так, господа старейшины кагала, я — сдаюсь. Я больше ничего не могу сказать, если текст нашего священного писания перевирается таким образом!
— Опомнись! — прокатился испуганный крик.
— О, я опомнился уже давно, покарай меня Иегова! Но вы-то, вы-то когда опомнитесь? Только потому, что речь идет о дочери миллионера, вы, верные талмудисты, готовы слагать завет святой Торы к ногам золота? Я — бедный еврей. Но я — честный еврей. Я говорю, что писание гласит: «Если ты изменишь вере отцов твоих, ты должна быть побита камнями». Я — все сделал для того, чтобы доставить вам «гойку».
— Убить ее! Убить ее!
— Вы, — продолжал взвизгивать фанатик, — еще сомневаетесь? Вы говорите: «Она не совершила еще проклятого перехода?» Так вы, стало быть, ждете того момента, когда она уже сделает это? Когда проклятый христианин сожмет в своих объятиях розу Ливана? Этого вам надо?!
— Сын мой... сын мой! Ты — настоящий сын Иакова... ты — грозный представитель Адоная. Но пощади бедного Когана! Он — наш лучший, наш вернейший сын. Слушай, сейчас где находится Рахиль?
— Здесь. Клянусь святой Торой, я позаботился, чтобы она была доставлена сюда.
Фанатик еврей сделал возмущенный жест рукою и, подойдя прямо к столу, за которым заседал трибунал кагала, гневно произнес:
— О, пусть золото не испортит вашей совести!
—Мордухай! — гневно ответил ему в тон председатель Шолом.
— Так судите ее так же, как судили ваши отцы таких паскудных вероотступниц!
— Иди, иди, проклятая! — толкал в спину красавицу Рахиль ее палач — Мордухай.
— Позволь мне идти самой! — негодующе, — горделиво произнесла красивая девушка.
Это была Рахиль Коган.
Она выпрямилась во весь свой стройный рост и с улыбкой презрения глядела на торжественное собрание.
— Что вам надо от меня?
В эту же минуту в «зале» заседания кагала появилась сгорбленная, старческая фигура старика еврея.
— Вы кто? — набросился на него Мордухай.
Вновь прибывший показывал на свои уши, на свой рот, жестами объясняя, что он — глухонемой.
— Кто это? — спросил председатель кагала.
— Глухонемой. Смотрите, ребэ Шолом: даже глухонемые камни, и те вопиют Иегове об отомщении! — торжественно произнес Мордухай.
— Ты — Рахил Коган?
— Да.
Как горделиво, как удивительно спокойно звучал голос девушки...
— Ты, Рахиль Каган, обвиняешься в том, что хотела изменить вере отцов твоих. Правда это?
— Прежде всего я хотела бы знать, кто меня судит. Кто вы?
— Кагал! — погребальным звуком раздался в ушах девушки ответ страшного трибунала.
«Кагал! Так вот он, этот страшный кагал, властно распоряжающий судьбой бедного еврейства...»
Худо стало Рахили Коган.
Но страшным усилием воли она взяла себя в руки.
— Ах, вы — кагал? Так скажите мне, почему, на каком основании меня грубо вытащили из вагона и поволокли сюда? Как вы смеете...
— Тише! — прогремел голос «председателя». — Вы обвиняетесь в том, Рахиль Коган, что решили изменить вере отцов своих. Правда это?
— Правда.
Горделиво откинулась головка Рахили Коган.
— Что? — взвизгнул кагальный трибунал. Мордухай подскочил к столу и потушил одну свечу в семисвечнике.
— Погибла одна из дочерей Израиля! Горе вам, горе Израилю!
Чем-то бесконечно страшным повеяло в мрачной, душной комнате.
— Ты, ты, дочь Израиля, так откровенно, так свободно говоришь о своем страшном преступлении? Ты бросаешь в лицо твоему божеству такое оскорбление?
Торжественно звучит голос библейского старика.
— Я не оскорбляю Бога. Я не могу оскорблять того, кого люблю всеми помыслами моей души. Это вы — фарисеи — оскорбляете Его!