Шекспир и его смуглая леди
Шрифт:
Кого забыл? Кого-то наверняка в спешке не вспомнил.
Но остальные (тоже великие и знаменитые — праматерь Ева, Суламифь, Нефертити, Ярославна на городской стене, Пенелопа с луком мужа тоже на стене — этим-то несть числа!) — они тоже знамениты, но — именно своей женственностью, женским призванием, женским умом, женскими подвигами…
Елизавета-рядом-сидящая — из чьего ряда?
И pardon за невольный каламбур; из чьего рода? Судя по простой одежде — не из высокого. Воспитатель у нее — ученый, а отец кто? Все-таки купец, которого что-то связывает с неведомым Смотрителю ученым по фамилии Колтрейн? Или это «что-то» всего лишь — деньги? Воспитателя-то можно нанять…
У меня еще будет время проанализировать ситуацию с «третьим лишним», решил Смотритель. Ее непременно надо проанализировать, расчленить на фрагменты, понять: почему я вдруг (вдруг!) обронил инициативу и стал ведомым… хотя и не перестал быть ведущим. Позже, потом…
— Гениально! — как и вчера, подвел итог Смотритель. Добавил: — Супер!
И не соврал. Он имел в виду не столько текст, который сейчас Шекспир торопливо заносил на листы, забыв и о Смотрителе, и о Елизавете…
(хотя на слово «Гениально!» оглянулся коротко, зыркнул довольным глазом)…
но в первую очередь гениальность действия, когда пьеса рождалась на лету, искрясь и разбрасывая пышные фейерверки. И ведь текст-то, текст — он был куда ближе канону, нежели вчерашний, а у Елизаветы — так и вовсе идентичный. Ну почти идентичный. Это-то как объяснить?
Да ничего пока объяснить не получалось…
— Расскажите о себе, Елизавета, — вежливо попросил Смотритель, пользуясь временной отвлеченностью Уилла. Спохватился: — Может быть, вина? У меня — французское, из Бордо.
— Благодарю вас, я не пью хмельных напитков, — мягко и извиняюще улыбнулась Елизавета. — Воспитатель не позволяет. Да я и сама, если честно, пробовала тайком — не понравилось.
— Вкус? — спросил Смотритель.
— Послевкусие, — опять улыбнулась Елизавета. — Я имею в виду состояние после выпитого. Мне не нравится терять конроль за своими мыслями и поступками.
— Хорошее качество, — одобрил Смотритель, а граф Монферье добавил: — Хотя и жаль, жаль, вино и вправду славное… — Спросил: — Где вы учились?
— Дома, — ответила Елизавета. — У отца — очень большая библиотека, я рано научилась читать и писать. Да и отец много времени посвящал моему образованию. Иногда — в ущерб своим занятиям наукой.
— Уилл сказал: вы — воспитанница мэтра Колтрейна. А чем славен ваш отец?
— Трудами, ваша светлость, трудами на благо страны и королевы. Как все подданные Ее Величества.
— Ушла от ответа. Причем так явно, что настаивать на выяснении личности родителя пока не стоит. Пока.
— А что мэтр Колтрейн? Чем он занимается для блага Ее Величества?
— Он изучает взаимосвязь духовного и материального в природе.
— Я мог читать его труды?
— Вряд ли, ваша светлость. Он не любит публичности. Его работы известны лишь узкому кругу коллег.
— Коллеги умерли, а публичность так и не пришла к мэтру, поскольку имя его не знал не только граф Монферье…
(ему-то простительно)…
но и Смотритель, который, как ему казалось, знал о шестнадцатом и семнадцатом веках все, что достойно знания потомков. Имена достойных по крайней мере. Имя Колтрейна, выходит, не достойно, не дожило оно до грядущих веков.
Да бог с ними, с его трудами, подумал Смотритель. Вот сидит на кресле напротив главный труд мэтра, сидит, мягко улыбается…
(совсем не строптиво, никакого пока сравнения с Катариной. Не выдал ли Уилл желаемое за действительное?)…
говорит умно.
И вот вам крамольная мыслишка, не ко времени забредшая в голову Смотрителя: а не лучший ли она Потрясающий Копьем, нежели братец Уилл?
Но крамольные мысли стираются мгновенно и безжалостно.
— Вы знаете языки? — продолжил светский допрос Смотритель.
— Французский, итальянский, латынь, хуже — древнегреческий. Но на всех — читаю.
— И много прочли?
— Хотелось бы больше. А вы, граф?
Допрос становится обоюдным. Pourquoi бы и не pas?
— Тот же набор.
Граф не соврал. Смотритель позволил себе отдать ему этот языковой комплект, вполне пригодный для французского образованного дворянина конца шестнадцатого столетия, оставив себе все остальное. Остального было куда больше.
— Боюсь показаться бестактным…
Перебила:
— Не бойтесь.
— Сколько вам лет?
— Семнадцать.
А Уиллу двадцать девять. И он женат, и у него — двое детишек-близнецов. Интересно, знает ли она о том?
— И как вы представляете себе свое будущее?
— Его представляет мой отец. — На сей раз улыбки показалось мало — засмеялась.
У нее и смех оказался, как голос — детским: звонким, легким, радостным. Рождественские колокольчики. Jingle bells, jingle bells…
— Вы такая послушная дочь?
— Разве в Англии женщина может сама выбирать себе будущее, граф? Разве это не право родителей? Сначала — выбор образования, потом — мужа, а потом… Потом уже и нет ничего.
— Вас не вдохновляет перспектива быть женой, матерью, хозяйкой дома?
— Вдохновляет? Вряд ли, ваша светлость, такой термин уместен здесь. Я принимаю эту перспективу безропотно, потому что иной просто нет.
Смотритель посмотрел на Шекспира. Тот все еще сражался с письменными принадлежностями и, кажется, мало-помалу одерживал верх.
— Я не согласен с вами, Елизавета. Есть перспективы. На пример, уехать на Запад, в Новый Свет.
— И что там? Стать женой, матерью, хозяйкой дома, но только в куда более трудных условиях?.. Не обольщайтесь, граф, а оглянитесь вокруг. Где женщины, которые были бы сами по себе, а не продолжением или тенью супруга? Разве Ее Величество Елизавета… Увы, у меня нет ее изначальных достоинств, дарованных от рождения, только лишь высоким положением. Род моих предков не сравнится с родами Тюдоров или Стюартов…