Шекспир и его смуглая леди
Шрифт:
— Так и живете, ни о чем друг друга не спрашивая?
— Лишние знания — лишняя головная боль, — объяснил Уилл, налегая на еду, поданную Кэтрин.
— Екклесиаст, — прокомментировал Смотритель.
— Что? — не понял Уилл.
— Библию читал?
— Приходилось…
По не слишком уверенному ответу Смотритель понял, что Ветхий Завет не является настольной книгой Уилла, а родственное отношение оброненного им афоризма к знаменитой мысли Екклесиаста — случайно. Сквозняком навеяло. Да и мало кто в этом мире-времени знал Книгу Книг хотя бы на уровне одного, но полного прочтения.
Но вот отношения Уилла и Елизаветы стоило тактично прояснить, пока девушка не появилась лично.
— Ты давно знаешь Елизавету?
— Месяца два, наверно. Не помню точно.
— Как познакомились?
— В театре, естественно, где ж еще. Нас Ричард познакомил. Знаешь его?
Смотритель знал, о ком речь. Ричард Бербедж был сыном Джеймса Бербеджа и актером труппы отца. Неплохим актером. Смотритель однажды видел его в пьесе Томаса Кида, названной (в интерпретации Бербеджа-папы) длинно и скучно: «Месть принца за поруганную честь короля-отца», сюжет которой весьма напоминал сюжет еще не написанного «Гамлета». Ричард принца и играл. Очень прилично играл.
И то хорошо, подумал сейчас Смотритель о «Мести принца», будет Шекспиру из чего впоследствии свою бессмертную пьесу сложить. Через века антишекспиристы скажут: плагиат? Скажут: ничего самостоятельного, все слизано? Да кто их вспомнит — этих анти-переанти? Никто! А Шекспир — живее всех живых плюс — миф о нем будоражит умы не одну сотню лет. А фокус прост. Можно, например, взять за образец простую деревенскую песенку и сотворить из нее Великую Музыку. «Гамлет» — это именно Великая Музыка, сотворенная из простой песенки Кида. Но сделать фокус может лишь избранный… Кстати, и про «Укрощение строптивой» тоже скажут: не оригинальная идея, а как сейчас, на глазах прямо, достойно получается! Песня просто…
— А он Елизавету откуда знает?
— Понятие не имею. Не спрашивал. Встречались где-то.
— Только встречались?
Смотритель был подозрителен и строг, как какой-нибудь близкий родственник девушки, родной дядя, например.
— Она ж девица! — вскричал Уилл, почему-то покраснев. — Ей же семнадцать всего!
— Знаем мы вас, — сообщил Смотритель, на минуту забывая, что ему здесь всего — двадцать пять, он на четыре года моложе того, кому взялся читать мораль. — А у тебя с ней что?
— Да ничего, честное слово! Так, общаемся иногда, беседуем… Умная она очень, знает много, с ней интересно.
— И все? — Ну прямо пуританином был граф Монферье, ну не по годам благонравным.
А может, сам какие-то виды на девушку заимел? Он молод, она молода…
Мелькнула такая подлая мыслишка, но Смотритель гневно ее отогнал, как муху, и, как муху, раздавил безжалостно. Это здесь ему двадцать, как уже отмечалось, а там…
Но «там» было где-то там, то есть далеко-далеко в пространстве и времени, поэтому граф настойчиво (подсознательное довлело) повторил:
— И все?
— А что еще? — Несчастный Шекспир даже жевать перестал от непонятного чувства непонятной вины.
— Ешь быстро, — смилостивился Смотритель. — Где твоя Елизавета?
И тут, как в толковом спектакле, где-то вдалеке…
(за кулисами или, точнее, под сценой, ибо кулис в театре Бербеджа и в других известных Смотрителю английских театрах не имелось)…
зазвенел дверной колокольчик.
— А вот и она, — сказала Кэтрин, которая до сих пор чинно стояла в сторонке и внимала диалогу хозяина и гостя.
Радостно сказала.
Гость ей был явно симпатичен, она его жалела, но и хозяин нравился, поэтому приход Елизаветы был воспринят ею как избавление от внутреннего смятения: кто прав, на чью сторону ей встать. Теперь понятно — на чью: на сторону Елизаветы, конечно, ибо для женщины права всегда женщина, как бы ни утверждали иное психологи и социологи. Она может из принципа не согласиться с другим женским мнением, но внутри-то, но в глубине подсознания…
Как и в прошлый раз, они уселись на «свои» кресла и стулья — все трое. Уилл вооружился пером…
(по аналогии: Елизавета вооружилась вниманием, Смотритель — терпением и силой)…
и Смотритель установил менто-связь.
Можно было начинать.
Но тут неожиданно вмешалась Елизавета, не зная, во что вмешивается.
— Я думала о том, что мы два дня назад… — Помялась, подыскивая слово. Нашла: — Наговорили, и мне кажется, что стоит еще более усилить конфликт.
— То есть как? — спросил Шекспир. С уважением спросил, поскольку Елизавета употребила красивое латинское слово «confflictus», от которого, собственно, и произошло английское, но — без волшебного окончания «us».
— Мы совсем потеряли Бьянку.
Смотрителя насторожило настойчивое «мы».
— Почему? — возмутился Уилл. — Помню прекрасно. Сейчас к ней станут свататься женихи.
— Кто именно?
— Разве ТЫ забыла? Гремио и Гортензио.
— Не забыла. Но два явных жениха — это слабый и банальный ход, кажется мне. Обычный спор за невесту, было, было, тысячу раз было.
Смотритель сидел молча, не вмешивался, слушал с возрастающими как любопытством, так и удивлением. Оба чувства рождала в нем Елизавета, и они росли с пугающей скоростью.
— А что ты предлагаешь?
— Давай активизируем третьего.
— Я уже весь первый акт написал! — вскричал (буквально так) Уилл. — Что мне — переписывать его, что ли? Какого третьего?
— Перепишешь, — жестоко сказала Елизавета. — Сколько понадобится, столько и перепишешь. Ты же не писарь, Уилл, а сочинитель.
— Ладно, — обреченно согласился Уилл. (Менто-коррекция, машинально констатировал Смотритель, не особенно влияла на природную лень объекта.) — Что ты предлагаешь?
— Ты уже придумал и написал хорошего молодого мужч ну… я говорю о Люченцио… и начисто забыл о нем. Зачем ты его ввел в действие? Да еще со слугой…