Шекспир и история

Барг Михаил Абрамович

«Может ли честь приставить ногу? — задается вопро­сом Фальстаф и отвечает: — Нет. Или руку? Нет. Или уменьшить боль от раны? Нет. Значит, честь не очень искусный хирург? Нет.

Что же означает честь? Слово. Что же заключено в этом слове? Воздух… Кто владеет честью? Тот, кто умер в среду. А он ощущает ее? Нет… Слышит ее? Нет. Зна­чит, честь не ощутима? Да, для мертвых она не ощути­ма. Но не может ли она остаться среди живых? Нет. Почему? Этого не допустит злословие. Поэтому я и не хочу чести. Она не более как щит с гербом, который несут за гробом (там же, V, 2). Таков новый век: предания о рыцарских подвигах питают буффонаду, рыцари прев­ращаются в буффонов, буффоны пародируют рыцарей. Для этого достаточно, чтобы о чести поведал Фальстаф.

Итак, честь как монопольный атрибут знатности, как

нечто, завоеванное индивидом исключительно для себя, вопреки общему благу, честь как военная добыча — цена бессмысленных убийств и кровопролитий, честь как по­вод для бесконечного местничества и соперничества, то и дело приводящих к новым смутам,— эта честь была с помощью здравого смысла низведена с пьедестала на землю, где она искони означала и нечто более глубокое, и неизмеримо более существенное и драгоценное в жизни народной.

Народные низы

В XVI в., когда низы столь красноречиво продемонстри­ровали свою роль в судьбах народов и государств, до­стигшая вершины ренессансная историография объявила, как это ни парадоксально, двигателями истории одних лишь правителей, просвещенных и мудрых, ибо только они якобы знают пути достижения «общего блага». Отсю­да двойственное отношение даже исторически мысливших гуманистов к народным низам: их бедственное положение вызывает у них искреннее сострадание, служит поводом для морализирования на тему о порочности сильных мира сего, «неустроенности» государства, толкает на со­здание проектов идеального государства и т. п.; вместе с тем они считают, что народные низы, отмеченные, по их мнению, всеми пороками невежества, должны «дожи­даться» улучшений сверху, т. е. оставаться объектом истории. Об их благе следует заботиться тем, кому дано знать, «что такое благо» и каковы пути его достижения. Каждая же попытка низов вмешаться в ход истории вы­зывает у гуманистов искренний ужас. Народные движе­ния — бич государства, они разрушительны, угрожают хаосом и поэтому должны быть искоренены в христиан­ском мире 23.

Пример великого Мора более чем показателен. Извест­но, что среди гуманистов Европы XVI в. не было другого мыслителя со столь острым социальным зрением, столь глубоко проникшего в классовую сущность господствую­щих в стране порядков.

«Что это за справедливость,— заявляет он в «Уто­пии» устами путешественника Гитлодея,— что богатые банки и ростовщики… либо ничего не делающие, или занимающиеся тем, что приносит мало пользы общему благу, должны жить в таком богатстве и удовольстви­ях… Когда в то же время бедные работные люди, воз­чики, кузнецы, плотники и пахари, великим и постоян­ным трудом, подобно вьючным и упряжным животным, едва могут существовать. Между тем их труд столь не­обходим, что без него государство не могло бы просущест­вовать и года. Условия рабочего скота могут казаться много-лучшими в сравнении с жизнью бедных тружени­ков» 24. Почему же этот великий обличитель социальных зол и пороков современного ему общества, после написания «Утопии» выступил с решительным осуждением Крестьянской войны в Германии, вызванной, по его мне­нию, Реформацией?

Обрушиваясь на Лютера за отступничество от католи­ческой ортодоксии, он, между прочим, писал: «Весь свой яд Лютер приправил особым средством — свободою, которую он всячески восхвалял перед народом… внушая людям, что раз они верующие христиане, то Христу они приходятся чем-то вроде двоюродных братьев; поэтому, кроме евангелия, они от всего полностью свободны и не подвластны магистратам, обычаям и законам страны как духовным, так и светским. Хотя Лютер утверждает, что терпеливо сносить власть папы, князей и других прави­телей, называемых им тиранами, добродетельно, он все же считает верующих настолько свободными, что пови­новаться властям им нужно ровно в такой же мере, в какой вообще следует сносить всякую несправедли­вость» 25.

Очевидно, что Мор разошелся с Лютером не только из-за вопросов вероучения, он явно испугался социаль­ных последствий Реформации и народных движений. В том же памфлете Мор продолжает: «Они стремятся перевернуть мир вверх дном», прикрываясь как щитом евангельской свободой. Простой народ радовался, когда он слышал нападки на духовенство и князей и вообще на всякую власть в городах и общинах. Наконец, дело дошло до того, что движение перешло к открытым насильственным действиям». Восставших крестьян Мор называет «толпой безбожных еретиков». «Лютеровские крестьяне,— заключает он,— вскоре настолько осмелели, что поднялись против своих светских государей». Те спаслись, за одно лето уничтожив 70 тысяч лютеран, «но все это было сделано уже после того, как те успели причинить много зла» 26.

Не правда ли, если бы на этом памфлете не значи­лось имя Мора, трудно было бы предположить, что он принадлежит перу автора «Утопии», настолько он откро­венно враждебен народным движениям, которые угрожа­ют гражданскому порядку и служат помехой на пути к действительным «улучшениям». В этом отразилось столь характерное для ренессансного гуманизма глубокое недо­верие к историческому сознанию масс, к степени их по­литической зрелости.

Отчетливо обнаруживавшаяся двойственность гуманиз­ма в его отношении к низам не могла не проявиться и в творчестве Шекспира. Специфика этой двойственности может быть выявлена лишь при попытке ответить на основной вопрос: в какой роли выступает простой народ в хрониках Шекспира — «фона» или деятельного фактора истории, «свидетеля» соперничества между знатью и ко­ролевской властью или участника более глубокого дви­жения, в котором отражен конфликт между угнетенными низами и господствующими верхами?

Перед нами один из наиболее интересных вопросов современного шекспироведения. Со времени Георга Брандеса существует традиция, подчеркивающая резко отри­цательное отношение Шекспира к народным низам, при­чем как черту личную, биографическую: тонкая нервная организация художника «не выносила плебейскую атмосферу». Презрительные выражения, отпущенные в адрес простонародья Кориоланом, или саркастическое изобра­жение восстания Кэда и т. п. истолковываются как сви­детельства «личного недружелюбия» драматурга к толпе, его стремления «облагородиться», утвердить свое достоин­ство «джентльмена», возвыситься на социальной лестни­це и т. п. Выше уже подчеркивалось, насколько неправо­мерно приписывать Шекспиру те или иные суждения героев его драм. Максимальное, что может попытаться в данном случае сделать современный исследователь, это выяснить, в какой мере изображение народных низов в драмах Шекспира совпадает или отклоняется (и в ка­кую сторону) от литературного стереотипа тюдоровской эпохи. Тюдоровская эпоха вообще, а елизаветинская в особенности была чрезвычайно чувствительной («комплектарной») к образу мыслей и намерениям народных низов. Общественным верхам всюду мерещились искры народных мятежей, грозящих опрокинуть «устоявшийся порядок», в каждом пуританине подозревали «скрытого анабаптиста», в каждом уличном проповеднике — нового Джона Болла. Исторические имена — Уота Тайлера, Джека Строу, Джека Кэда, уже давно ставшие нарица­тельными в тюдоровской «охранительной» пропаганде, превратились в клеймо, к которому то и дело прибегали для запугивания обывателя и натравливания имущих на «возмутителей спокойствия».

Приведем лишь одну иллюстрацию: сценический ге­рой елизаветинского театра — Джек Строу, исторический прототип которого был одним из предводителей Крестьян­ского восстания в Англии 1381 г. Его «исповедь» содержа­ла признание в «самом „страшном” — стремлении восстав­ших установить в стране и общность имущества» и за­вершалась наивным воспроизводством тюдоровского стереотипа — заклинанием: «Пусть никогда не забудутся наши изменнические имена. Страшная тропа, на которую мы ступили, богом проклята».

Раскрытие той же темы в драмах Шекспира намного сложнее. Традиционно христианское возвышение «мень­шого брата», его морального превосходства, его близости к источнику истины переплетается в них с гуманистиче­ским недоверием к толпе, неспособной к самостоятельно­му историческому творчеству. Эта двойственность в изображении места и функции низов в историческом движе­нии народа нашла в творчестве Шекспира многоплановое воплощение. Прежде всего она сказалась в противопо­ложении народа как объекта истории и народа как субъ­екта ее, народа рассуждающего и народа действующего, но, быть может, нагляднее всего — в противоположении морального и духовного облика простолюдина как обо­собленного индивида и того же простолюдина, когда он выступает в сообществе себе подобных, т. е. толпы.