Шекспир и история

Барг Михаил Абрамович

7 февраля драма о «короле Ричарде» была показана, галереи театра заполнили сторонники Эссекса, а 8 фев­раля они вышли на улицы Лондона. Мятеж не удался, и его участники оказались в Тауэре. 19 июня Эссекс предстал перед судом и вскоре был обезглавлен. На суде ему предъявили обвинение в том, что на протяжении пяти-шести лет он готовил заговор с целью захватить корону Англии. Одним из доказательств этого обвинения служила посвященная Эссексу книга Хейуорда, а также спектакль о Ричарде, сыгранный по требованию мятеж­ников. Характерно, что в изданиях драмы Шекспира о Ричарде II (1597 и 1598) сцена низложения Ричарда отсутствовала. Она восстановлена только в издании 1608г.

Мы столь подробно рассмотрели вопрос о политиче­ском звучании истории Ричарда П (в последнее деся­тилетие правления Елизаветы), чтобы очевиднее стали тираноборческие мотивы в этой хронике Шекспира19. Итак, история Ричарда II — единственный в хрониках Шекспира эпизод, в котором мотивы низложения короля были даже в освещении тюдоровской историографии окрашены в тираноборческие тона. И хотя Шекспир ввел в драму всю аргументацию тюдоровской ортодоксии (от­носительно священности и нерушимости титула «пома­занника божия»), она не могла затмить сам факт исто­рической победы аргументов прямо противоположных. Ведь Ричард, вопреки предупреждениям Карлейля, был все же низложен, более того, он сам «пожелал» участво­вать в церемонии собственного низложения и передачи власти Генриху Болингброку. Для этой драмы — одной из наиболее «политических» среди хроник Шекспира — прежде всего характерно то, что в ней, по сути, отсутст­вует мотив провиденциализма. Низложение Ричарда II выступает как дело почти исключительно рук человече­ских — как результат их свободного и сознательного решения. В самом деле, Генрих Болингброк ни разу не ссылается на волю божью. Его главный мотив — мотив политический: необходимость государственная,

К о р о л ь Г е н р и х.

Видит бог, об этом я не думал,

Если бы не нужды государства,

Не сочетался б я вовек с величьем.

«Генрих IV», ч. II, III, 1

Вторая, и, может быть, еще более важная, особен­ность анализируемой хроники заключается в том, что восстание против «законного монарха» рисуется в ней не только как дело рук феодальной знати, другими сло­вами, что тираноборчество не носит на себе печать раз­новидности феодальной смуты. Шекспир это много раз подчеркивает ссылками на «страну», «государство», на поведение солдат, лондонцев и т. п. Это не обычный мя­теж феодальных лордов — речь идет о воле народа, кото­рая в конечном счете обеспечила успех Болингброка. С другой стороны, в драме разоблачены попытки Ричар­да II связать свои интересы с провидением. Каждый раз, когда Ричард, не способный действовать как политик и военачальник, говорит о надежде на помощь неба, Шекс­пир находит повод разоблачить ограниченность, беспоч­венность, иллюзорность подобных упований.

Итак, ортодоксии вопреки провидение осталось в сто­роне, и это потому, что от короля отвернулся народ. Речь идет, по сути, о всенародном выступлении против короля.

Белобородые на голый череп

Надели шлем, грозя тебе; мальчишки.

Стараются басить и заключают

В доспех тяжелый женственное тело,

Чтоб против власти выступить твоей.

Монахи учатся гнуть лук из тиса…

Грозя престолу;

И даже пряхи ржавым топором

Грозят венцу. Восстали стар и мал.

«Ричард II», III, 2

Убежденный в божественной природе собственной власти, Ричард II сделал вывод о безнаказанности своих действий, сколь произвольными они ни были. Но история его правления раскрыла глубокую ошибочность подобной концепции власти. Оказалось, что она основана на непи­саном «договоре», на принципе «взаимности», нарушение которого наказуемо еще здесь, на бренной земле. Эту концепцию развивает не какой-то один персонаж дра­мы — к ней сводится «моральный урок», заключенный в пьесе.

Аристократические верхи

Мир Шекспира многолик. В поле его зрения, необычайно обширном, и такая этическая ценность елизаветинского общества, как «знатность».

Известно, что средневековая концепция знатности почти полностью базировалась на родословной, т. е. на принципе унаследования «благородной крови» от более или менее длинной цепи аристократических предшествен­ников. Не отбрасывая этого критерия, гуманисты считали необходимым дополнить его критерием личных доблестей и моральных достоинств («virtu»). В конечном счете действенность традиционного критерия проверяется с по­мощью второго: выдающаяся доблесть и моральное пре­восходство, продемонстрированные в публичных делах, на службе государству, удостоверяют «цену» унаследо­ванного титула. Наконец, одним из проявлений «virtu» в глазах гуманистов становится образованность. Знания — в известном смысле тоже проверка истинной знатности. В жизнеописании Пико делла Мирандолы, переведенной Мором, много места уделяется его учености. В частно­сти, там сказано, что знания, «которые мы можем считать своими, в гораздо большей степени говорят о человеке, чем знатность его предков».

Перенесение центра тяжести на личные достоинства человека означало, что, чем более высоким является ранг знатности человека, тем больше требований должно предъ­являться к личным его достоинствам. Унаследованный статус, таким образом,— не индульгенция, а обязательст­во, вексель, по которому наследник должен платить.

Однако превращение личных достоинств человека в критерий, удостоверяющий его благородство, не означало ниспровержения традиционного принципа наследствен­ной знатности и перебазирования всей аристократиче­ской структуры на фундамент, краеугольными камнями которого являются личные заслуги. Отнюдь нет. Хотя Англия в XVI в. знала немало примеров возвышения простолюдинов благодаря их дарованиям или богатству (вплоть до верхних ступеней служилой иерархии), тем не менее гуманисты были далеки от мысли сменить на­следственную аристократию аристократией таланта («доб­родетели не украшаются знатностью, а, наоборот, знат­ность украшается добродетелями»). Все сводилось к призыву: «Будьте достойны ранга». Так, Монтень прида­вал решающее значение личным достоинствам в сравне­нии с наследственным титулом человека, и все же он хотел бы их совместить. «Знатность,— отмечает он,— достойное и ценное качество, учитывающееся на здравом основании, но, поскольку оно во многом зависит от дру­гих [оснований], оно (в оценке личности) уступает лич­ным достоинствам»20. Скорее всего, речь шла о том, чтобы использовать категорию «истинное благородство» для размежевания в рядах самой старой знати, для отбо­ра из ее среды действительно достойных, истинных носи­телей «virtu» и тем самым заслуживающих своего высо­кого положения в государстве. Недаром все книги о воспитании того времени адресуются прежде всего титу­лованной знати.

Итак, цель всех ренессансных рассуждений насчет критериев «истинного благородства» заключалась не в том, чтобы облагородить простолюдина, а в том, чтобы возвысить знатного до морального и духовного уровня, к которому его обязывает сословный статус. Известный афоризм Филиппа Сиднея: «Я не геральдист, чтобы исследовать родословную людей, для меня достаточно, если я знаю их достоинства» — скорее относится к области личной морали гуманистов. Что касается социальной эти­ки, то в ней господствовала презумпция, согласно которой знатный рожден с лучшими наклонностями и восприим­чивостью к добродетели. Отсюда делалось заключение: знать — украшение государства.

Мы видим, таким образом, огромный разрыв между постулатами частной морали гуманистов и нормами их социальной морали. Ту же двойственность в истолковании понятия «знатность» легко обнаружить и в пьесах Шекспира: знатность как принадлежность родовая, сословная и благородство как характеристика личных достоинств человека. Наиболее ярким примером служит король Лир. Нет сомнения в том, что Лир благороден, и вовсе не потому, что он король, это свойство его натуры, оно вы­ступает тем явственнее, чем дальше он отстоит от реалий, связанных с обладанием королевской властью. Лир уни­женный, бездомный, скитающийся в непогоду с непокры­той головой, по собственному убеждению, остается коро­лем: на нем неизгладимая «печать сана».

Знатными являются и Гамлет, и Макбет, и в опреде­ленном смысле Отелло. Создается впечатление, что и Шекспир был убежден: истинное благородство имеет смысл искать только в среде представителей родовой или служилой знати. Однако, как уже подчеркивалось, Шекс­пир не декларирует этических идеалов, а исследует их в контексте истории. И здесь обнаруживается истинная суть абстрактных ценностей. Этика знати, если она тра­диционная, настолько себя изжила, что вместо восхище­ния способна вызвать лишь иронию, отвращение и воз­мущение; если же она ренессансная, то поразительно, как часто стремление проявить свои доблести порождает антисоциальную практику ренессансной личности, и бо­лее того — монстра. Как отмечал Элиот, «каждое» благо­родное сердце жаждет славы, но лестница, ведущая к ней, требует сердца не содрогающегося. Здесь заложен ключ не только к трагедии Макбета, но и к образу Хотспера — символа традиционной сословной этики знати: здесь объяснение истории его антипода — Генриха IV.