Шекспир и история

Барг Михаил Абрамович

Итак, каковы же характерные черты историзма Шекс­пира? Наиболее важная его особенность заключалась в том, что драматизированная им действительность была развивающейся, меняющейся.

Этот факт устанавливается с наибольшей очевидно­стью при рассмотрении того, как Шекспир осмысливает временной параметр истории. Сознание различия истори­ческих времен — даже в рамках одного столетия — обна­руживается при сравнении первой и второй тетралогии. Такт мир Ричарда II явно более архаичен в сравнении со временем Генриха IV, не говоря уже о времени Ричар­да III. И дело не только в том, что в первом случае мы еще сталкиваемся с таким анахронизмом, как судебный поединок, который уже трудно представить себе в более позднее время. Гораздо важнее, что отмеченное выше различие времен раскрывается в различных концепциях власти и столь же различных формах распоряжения ею.

Далее, в хрониках Шекспира явно прослеживается мысль о том, что, вопреки текучести, непостоянству, зыб­кости дел человеческих, вопреки зримому хаосу событий, интригам, заговорам, переворотам, мятежам и кровопро­литиям — этим следствиям неистовств постоянно борю­щихся на исторической сцене сил, в истории действуют определенные закономерности, которые способен постичь человеческий разум. На вопрос, возможно ли из наблю­дений над причинами отдельных и разрозненных событий сделать вывод о более общих основаниях исторических перемен, Шекспир отвечает утвердительно.

Однако обнаруживаемые им закономерности в исто­рии столь же бедны, сколь узкой рисовалась вообще сфе­ра исторического бытия. Начать с того, что для Шекспира (как и для гуманистов вообще) из этой сферы была почти полностью изъята область социального. В целях анали­тических сфера социальной жизни делилась между по­литикой (включавшей общественное устройство) и этикой (включавшей общественную и индивидуальную мораль). Но что же с этой точки зрения являлось субстратом исто­рии или, иначе, что в обществе было подвластно истории (т. е. изменению), если, разумеется, суть истории вслед за гуманистами усматривать именно в изменениях? Из анализа хроник Шекспира следует, что общественный индивид представлен в истории только посредством «при­рожденных» сословных функций, он включен однажды и навсегда в «государственное целое», «политическое тело» и только как носителя этих функций его и знает ис­тория.

Неизменность последних рассматривалась в одно и то же время и как предпосылка, и как следствие неизмен­ности существующего общественною строя. Как общест­венный индивид, таким образом, человек стоял вне исто­рии. Но тогда объектом истории, или, что то же, субстра­том изменений, могла быть, с одной стороны, только сфера политики (включая и международные отношения), а с другой — сфера морали. Однако если Возрождение уже пыталось рационально объяснить первопричину измене­ний в сфере политики (ею могла выступить лишь инди­видуальная мораль правителя — смена порочного прави­теля добродетельным или наоборот), то изменения в сфе­ре общественных нравов (в рамках одного и того же общества) оно лишь констатировало, да объяснить даже не пыталось. Вместе с тем поскольку постулаты индиви­дуальной морали неизменны, постольку оказывалось, что к объяснению сферы исторического в конечном счете при­влекались аргументы из сферы внеисторической. Исходя из этого, обратимся к знаменитому рассуждению Ген­риха IV.

О господи, когда б могли прочесть

Мы Книгу судеб, увидать, как время (Смена времен.)

В своем круговращенье сносит горы,

Как, твердостью наскучив, материк

В пучине растворится, иль увидеть,

Как пояс берегов широким станет

Для чресл Нептуновых; как все течет

И как судьба различные напитки

Вливает в чашу перемен! * (* Изменения наполняют чашу перемен.) Ах, если б

Счастливый юноша увидеть мог

Всю жизнь свою — какие ждут его

Опасности, какие будут скорби,—

Закрыл бы книгу он и тут же умер.

«Генрих IV», ч. II, III, 1

Не будем обольщаться столь «исторически» звучащи­ми образами: их значение более чем ограниченно. Ко­нечно, «смена времен» означает в этом контексте нечто большее, чем простое «истечение» времени. Но она в рав­ной мере относится как к превратностям в жизни инди­вида, так и к судьбам народа и государства. Именно это обстоятельство ограничивает диапазон шекспировского историзма. Время здесь уже отмечено содержательной ха­рактеристикой. Время — это историческая ситуация, оп­ределенное стечение обстоятельств (главным образом по­литических), это политические условия народной жизни. Таковы пределы изменчивости, которые дано было Шек­спиру заметить в истории Англии. Стало быть, «чаша перемен», наполняющаяся различными напитками, — это либо перемены в судьбах индивида как такового, либо перемены, так или иначе связанные с судьбами государ­ства (в связи с переменами на вершине власти). Други­ми словами, в хрониках Шекспира, как и у гуманистов вообще, в поток времени включены полярности: индивид, рассматриваемый как природа, и индивид, рассматривае­мый как история — князь, воплощающий политическое целое (государство). Зато полностью отсутствует индивид общественный, т. е. определенный через совокупность со­циальных и политических связей. История — в таком ви­дении — все еще проносится над историографией Возрож­дения.

В хрониках, разумеется, мы сталкиваемся прежде все­го с политиком, и все превратности в его судьбе только олицетворяют превратности политических ситуаций, пере­живаемых обществом. Шекспиру, как историческому мыс­лителю, присуща типичная черта гуманистической исто­риографии — уверенность в том, что всякое истори­ческое движение можно выразить только «в лицах», ис­торические конфликты — как конфликты личные, родо­вые, династические, изменения в государстве — только через смену государя и т. п. Подтверждение этому мы находим прежде всего в двух частях драмы «Генрих IV».

Король Генрих выразил удивление по поводу того, что в свое время Ричард II предсказал измену Нортемберленда: тот самый Нортемберленд, который сыграл решаю­щую роль в низложении Ричарда II, со временем вос­станет и против короля Генриха, которого возвел на престол. Вот это пророчество:

Нортемберленд, ты лестницею служишь,

Чтоб Болингброк взойти на трон мой мог…

Когда твой мерзкий грех, созрев нарывом,

Прорвется с гноем; будешь недоволен,

Хотя б он дал тебе полкоролевства,

Затем, что ты помог ему взять все…

«Ричард II», V, 1

На это Уорик ответил знаменитой сентенцией, имею­щей прямое отношение к нашему сюжету:

Есть в жизни всех людей порядок некий,

Что прошлых дней природу раскрывает.

Поняв его, предсказывать возможно

С известной точностью грядущий ход

Событий, что еще не родились,

Но в недрах настоящего таятся,

Как семена, зародыши вещей.

Их высидит и вырастит их время,

И непреложность этого закона

Могла догадку Ричарду внушить,

Что, изменив ему, Нортемберленд

Не остановится, и злое семя

Цветок измены худшей породит.

«Генрих IV», ч. II, III, 1

В сентенции Уорика как в капле воды отразилась фи­лософия истории елизаветинской эпохи. Суть ее вкратце сводилась к следующему. Историю творят стоящие у кор­мила правления личности, обладающие — в рамках конеч­ного провидения — свободой выбора, решений, поступков. Это относится как к индивидам-правителям, так и л ин­дивидам-подданным. Если история имеет огромное дидак­тическое значение, то в таком случае речь идет не о «народе», «сословии», «корпорации» и их действиях, а только о поступках индивидов-политиков. Государи полу­чают в истории «зерцало» того, каковы последствия прав­ления порочных правителей, подданные же извлекают урок преданного служения «государственному телу», в об­ратном случае — урок возмездия (картину хаоса).