Шекспир мне друг, но истина дороже

Устинова Татьяна Витальевна

Василиса пожала плечами.

– Он интересный мужчина, – сказала она и покраснела, уж больно избито прозвучал этот «интересный мужчина», – а она человек сложный. Она то такая, то другая… ее не поймешь. И он ее любит, по-моему.

– А по-моему, не очень, – протянул Федька задумчиво.

Некоторое время они молчали, потом он объявил:

– Подозреваемый номер два – директор.

– Этого не может быть, – заволновалась Кузина Бетси. – Юрий Иванович ни за что на свете не стал бы!..

– Подожди, – велел Федя. – Он вполне подходящий кандидат, потому что деньги

пропали именно из его сейфа и именно в тот момент, когда был отравлен главный режиссер! Возможно, Верховенцев увидел что-то, чего не должен был видеть.

– Например, как директор театра, воровски оглядываясь по сторонам, рассовывает пачки денег по карманам, – предположил Максим.

– Возможно, – согласился Федя, не принимая иронии. – Или прячет их в костюмерной. А?.. Чем не версия? Он прячет деньги в костюмерной, чтобы забрать их после спектакля, но они оттуда пропадают! Исчезают, дематериализуются! Он должен их найти! Но ему мешает Василиса, которая может нагрянуть в любую минуту. Он запирает нас в подвале и устраивает в костюмерной разгром…

– Ты сейчас о ком говоришь? – на всякий случай уточнил Озеров. – Если о Юрии Ивановиче, то он весь день просидел у себя в кабинете. Сначала с нами. Потом мы ушли, ты отправился путешествовать по театру, а я вернулся с Подберезовым, вторым режиссером, и Лялей. Потом мы снова перешли к Ляле, а директор остался в кабинете. В приемной, между прочим, сидела секретарша.

– Ну и что? Он мог как-то… выскочить ненадолго. Нет, как хотите, а я считаю, что все произошло из-за денег.

– В твоих построениях есть существенный изъян, – возразил Максим серьезно. – Деньги лежали в сейфе у директора с середины сентября, и ничто не мешало ему просто взять их, а через неделю или две поднять шум. О том, что в сейфе полмиллиона, знал весь театр. Их мог вытащить кто угодно.

– Но ни у кого не было ключей!

Тут Федя Величковский как будто споткнулся, сбился, взял себя всей пятерней за растрепанные волосы и задумался.

– Поехали в театр, – Максим достал кошелек и помахал официантке. – Мы сегодня «Дуэль» по ролям читаем. Заодно Москвитин голоса послушает, чтобы уровни на сцене выставить. Да и я тоже… послушаю. Поехали.

– Вот вы говорите, у вас вера, – отчетливо и с выражением декламировал молодой длинноволосый артист по фамилии Есаулов. – Какая это вера? А вот у меня есть дядька-поп, так тот так верит, что когда идет в засуху в поле дождя просить, то берет с собой дождевой зонтик и кожаное пальто, чтоб на обратном пути дождик не промочил.

Озеров смотрел в окно, выходившее на старые липы, и слушал внимательно.

– Вера без дела мертва, – продолжал стараться артист Есаулов, – а дело без веры еще хуже, одна только трата времени, и больше ничего.

– Ты, надеюсь, поедешь с нами? – вступил Роман Земсков. Он выговаривал слова очень четко, с правильной вопросительной интонацией, и Озеров читку остановил.

– Давайте все чаю попьем, – предложил он.

– Перерыв? – осведомилась бледная и очень красивая Валерия Дорожкина.

– Нет, никакого перерыва, – ответил Озеров. –

Просто чай согреем.

Все зашевелились и переложили на столе листки, по которым читали, хотя роли свои знали наизусть, «Дуэль» шла в театре третий сезон.

– Зачем ты интонируешь? – подсев с другого края стола к Есаулову, спросил Озеров. – Ты играй, как на сцене, ты же играл уже!

Длинноволосый парень улыбнулся и покрутил головой:

– Мне так непривычно.

– Нужно попробовать привыкнуть, – сказал Озеров жестко. – У нас всего один день.

– А я думала, это такая пустяшная работа, – задумчиво произнесла Алина Лукина, игравшая Катю, дочку чиновника. – Чего особенного, взял и прочитал!..

– Да в том-то и дело, что это, во-первых, сложная работа, – с некоторой досадой возразил Озеров, – а во-вторых, совершенно другая, непривычная. И вы… тоже, – обратился он к Роману, внезапно позабыв, как его зовут. – Не нужно так стараться, вы же не новости читаете!.. Фон Корен у вас говорит в точности как диктор, а он человек с эмоциями, я бы даже сказал, со страстями!.. Лаевского убить собирается, чтобы улучшить человеческую породу!..

– Я знаю, зачем он собирается убить Лаевского! – огрызнулся Роман.

– Хорошо, хоть сами знаете, – сказал столичный режиссер, – только нам никак не показываете. Мы не понимаем, кто такой ваш фон Корен.

– Лялечка, давай я тебе помогу, – предложила артистка Никифорова заведующей литературной частью, которая доставала из шкафа чашки.

Вид у заведующей был как с похмелья – глаза красные, губы сухие, и руки дрожали так, что чашки стукались о блюдца, все слышали. Она никакого участия в репетиции не принимала, сидела с краю и писала что-то длинное, как будто повесть. Этим писанием она была так увлечена, что не сразу понимала, когда к ней обращались.

Когда объявили перерыв, она собрала свою писанину и убрала на полку возле двери.

– У меня есть имбирь, – заявила Ляля и облизнула сухие губы. – Никто не возражает, если я его в чай добавлю?

– Это прекрасно! – сказал из угла Федя Величковский. Он всю репетицию просидел тихо как мышь, даже не шевелился, только блестел глазами. – И с лимоном!

– Я не буду с имбирем, – объявил Роман Земсков.

– Тогда… для вас… отдельно, – прошелестела Ляля.

Утром они с Ромкой столкнулись у лестницы. Он сбегал сверху, легкий, как перышко, а она тяжело, как больная, поднималась снизу. Он налетел на нее так, что она покачнулась и уронила сумку. Он поддержал ее под локоть, поднял сумку и извинился.

Он сказал: «Прошу прощения, Ольга Михайловна!»

Вот как он сказал.

Ляля писала и думала, что он назвал ее Ольгой Михайловной, и нет и не могло быть в ее жизни ничего худшего, чем эта самая Ольга Михайловна!..

– Раз, два, три, четыре, – считала Никифорова. – Лялечка, чашек не хватает!

– Там, внизу, еще есть. Их только ополоснуть надо…

Никифорова присела и распахнула нижнюю створку старинного буфета. Створка скрипнула. Снег продолжал валить, и Озеров заметил, как Валерия быстро и незаметно зевнула в кулачок – словно кошка.