Шрифт:
Нельзя сказать, чтобы покер был для Грампа религией, но первые пятьдесят или около того лет его жизни игра эта ближе всего совпадала с его понятием о религии. Примерно столько ему и было, когда я начал жить с ним и Грам. Это случилось давно, в маленьком городке в Огайо. Я хорошо помню дату, потому что как раз перед этим убили президента Маккинли. То есть я не хочу сказать, что между убийством Маккинли и моим намерением поселиться с Грампом и Грам имеется какая-то связь; просто и то и другое совпало по времени. Мне тогда было десять.
Грам была добрая женщина, методистка, и в руки не
Грамп пропускал ее брюзжание мимо ушей — во всяком случае, так мне казалось; привык, наверное, за долгие годы. Сам я был слишком молод, чтобы понимать, какую странную пару они собой представляли — городской атеист и рьяная методистка, председатель местного миссионерского общества. Для меня в те времена они были просто Грампом и Грам; я не видел ничего странного в том, что они любят друг друга и живут вместе, несмотря на свои различия.
Может, в этом и впрямь не было ничего странного. Ведь цинизм Грампа был всего лишь коркой, не более; внутри он был человек добрый. Один из самых добрых и великодушных людей, которых я когда-либо знал. В задиру он превращался только в тех случаях, когда дело доходило до религиозных предрассудков и религии вообще — между тем и другим он не видел никакой разницы. Ну и при игре в покер — с друзьями или, если уж на то пошло, с кем угодно, где угодно и когда угодно.
Играл он хорошо и выигрывал чаще, чем проигрывал. Считал, что примерно десятую часть заработка ему дает покер; остальные девять десятых приносила овощеводческая ферма на окраине города. На самом деле ферма давала все, потому что Грам настояла, чтобы десятую часть заработка они отдавали методистской церкви и миссии.
Возможно, что таким способом Грам рассчитывалась со своей совестью за совместную жизнь с Грампом. Но в любом случае она злилась больше, когда он проигрывал, чем если выигрывал. Как она мирилась с его атеизмом, этого я не знаю. Скорее всего, никогда по-настоящему не верила в его атеизм, несмотря на то что Грамп отрицал все догматы церкви.
Я прожил с ними примерно три года; ко времени «большой перемены» мне было почти тринадцать. Хотя это случилось давно, я в жизни не забуду тот вечер. Вечер, когда началась «перемена». Вечер, когда я услышал в столовой шелест кожистых крыльев.
В тот вечер продавец семян сначала сел с нами обедать, а потом они с Грампом принялись играть в покер.
Его звали — я не забыл и этого — Чарли Брис. Он был невысокий, ростом почти с меня — естественно на ту пору, то есть выше пяти футов на дюйм или два, и вес имел фунтов в сто. Коротко остриженные черные волосы начинались чуть ли не от бровей, дальше редели и на макушке увенчивались лысиной величиной с серебряный доллар. Я хорошо запомнил это пятнышко лысины; всю игру я простоял у него за спиной с мыслью о том, как точно оно соответствует размеру серебряных долларов — «колеса», так их называли тогда, — лежащих перед ним на столе.
Я не помню, о чем шел разговор за обедом. Наверно, о семенах, потому что Грамп к тому времени еще не дал продавцу заказ. Он пришел где-нибудь в средине дня, когда Грамп был в городе, договаривался о продаже своих овощей. Грам ожидала его с минуты на минуту и уговорила продавца задержаться. Но к тому времени, когда Грамп с опустевшей телегой вернулся обратно, было уже так поздно, что Грам пригласила продавца остаться с нами пообедать, и тот согласился.
Помню, Грамп и Чарли Брис все еще сидели за столом, когда я помогал Грам мыть посуду. Перед Брисом лежал бланк, и он заканчивал вписывать туда заказ Грампа.
О покере речь зашла тогда, когда я уже полностью освободил стол и вернулся, чтобы привести в порядок салфетки; не знаю, кто из них начал этот разговор первым. Грамп возбужденно рассказывал, какая в последний раз — это было несколько вечеров назад — ему выпала «рука». Незнакомец — да, я забыл сказать: Чарли Брис действительно был для нас незнакомцем; мы никогда не встречали его прежде, да и потом тоже; скорее всего, он ушел куда-то в другое место — слушал с заинтересованной улыбкой. Нет, я не запомнил его лица, но вот улыбка осталась в памяти.
Я поднял салфетки и специальные стаканы для них, чтобы Грам сняла со стола скатерть. И пока она ее складывала, я вставил три салфетки — ее, Грампа и мою — в эти стаканы, а салфетку продавца положил в грязное белье. На лице Грам вновь возникло то самое выражение — плотно сжатые губы, осуждающий взгляд, — появлявшееся всегда, когда Грамп садился за карты или просто упоминал о них.
Грамп спросил:
— Ма, где карты?
Грам презрительно фыркнула.
— Там, куда ты их положил, Уильям, — ответила она.
Грамп достал карты из выдвижного ящика буфета, где обычно их и держал, затем вынул из кармана горсть серебра. Сидя за столом друг против друга, они с незнакомцем, с Чарли Брисом, начали играть в покер.
Некоторое время я еще оставался на кухне, помогал Грам с посудой. Когда я вернулся, большая часть серебра лежала перед Брисом, а Грамп доставал из бумажника и клал рядом с собой груду долларовых банкнот. Тогда долларовые банкноты были больше, не такие узкие, как сейчас.
Покончив с посудой, я стоял и наблюдал за игрой. Не помню, какая кому выпадала «рука»; зато хорошо помню, как деньги передвигались то туда, то обратно, хотя ни один не выигрывал больше десяти, от силы двадцати долларов. Еще помню, как спустя какое-то время незнакомец посмотрел на часы и сказал, что хотел бы успеть на десятичасовой поезд и, следовательно, надо бы закруглиться где-то в половине десятого, и Грамп согласился.
Так они и сделали, и к половине десятого в выигрыше оказался Брис. Он подсчитал деньги, вложенные в игру, а потом груду оставшихся серебряных долларов и усмехнулся.
— Тринадцать долларов ровно, — подытожил он. — Тринадцать кружков серебра.
— Дьявол! — сказал Грамп; это было его любимое выражение.
Грам фыркнула.
— Упомянешь дьявола, — заявила она, — и услышишь шелест его крыльев.
Чарли Брис рассмеялся, взял в руки карты и спросил, с легким треском ведя пальцем по верху колоды: